Валерий Владимирович Медведев
Олимпийские тигры

 

• 1

• 2 

• 3 

• 4

• 5

• 6

• 7

• 8

• 9

• 10

• 11

• 12

• 13 

• 14

• 15

Рисунки С. Калачева.

1

Было без пятнадцати семь. Влажный тихий ветер дул с моря. Пахло водорослями, прохладным песком и флоксами. Мягко шумели листья старого платана в углу за гаражами. Остап и Женька сидели на скамейке, никем еще не занятой в такой ранний час, в пустом пока дворе. Женька ел апельсин и смотрел, как сиамская кошка Лены Гуляевой, самая красивая кошка самой красивой девочки во дворе, зачем-то ходит по перилам балкона да еще при этом лижет свой бок. Должно быть, Женьке хотелось, чтобы она упала, и он тогда на деле убедился бы, что кошки не разбиваются. Остап не спускал глаз с балкона Ларионовых.

Без семи семь тонкая штора на дверях балкона остро вздулась, как палатка, снова повисла, отлетела в сторону. Сначала показался бамбуковый шест, потом сам Гена Ларионов, белоголовый, загорелый, в роскошной белой майке с тигром на груди, оскалившим розовую пасть. Гена такой человек, единственный, конечно, человек в городе, который почти никогда не выходит из дверей. Он просто спускает с балкона шест и соскальзывает по нему вниз. Гоп-ля! Он на земле. Что ему стоит? Ничего не стоит — потому что он лучший прыгун во дворе (с шестом!). Лучший прыгун на школьной спортплощадке (без шеста!). А может быть, лучший прыгун в городе среди мальчишек! (И с шестом и без шеста!)

Размахивая авоськой, в которой лежал кошелек, Гена шагал в магазин. Каждое утро в это время он ходил в магазин за хлебом и кефиром. Теперь нужно было пристроиться к нему поближе и как-нибудь обратить на себя внимание. Вчера Остапа и Женьку прогнали со спортплощадки и не разрешили прыгать. Только Гена Ларионов мог исправить бедственное положение — и Остап и Женька больше всего на свете хотели научиться прыгать так же, как он.

Можно, конечно, было просто сказать: здравствуй, Гена! Но из этого, конечно, ничего бы не вышло. Он бы сказал: здравствуйте, бычки — и пошел бы дальше, не обращая на них внимания. Не обратил же он внимание вчера на то, как их выгоняли! Его надо было заинтересовать. А чтобы Женька-растяпа не помешал и не ляпнул что-нибудь очень уж глупое, Остап немедленно купил ему за воротами эскимо на палочке. Шоколадное. Женька, едва не наступая на пятки Гене, принялся с аппетитом его уплетать.

— Ну, как тебе понравился фильм «Черная гора»? — громко спросил брата Остап.

— Угу, — сказал Женька.

— Я тебя спрашиваю всерьез, ты и отвечай всерьез…

— Черная гора — плохой слон, — сказал Женька. — Он плохой, потому что убил своего сына.

Геннадий шел, постукивая шестом, и не обращал на них внимания.

— Эх, ты! — еще громче сказал Остап. — Ты ничего не понимаешь! Он не сына убил… он убил…

Никак не придумывалось, что же именно слон убил. Наконец, Остап завопил с облегчением:

— Он убил в нем… гадость!

Женька чуть не подавился. И, кажется, наконец проснулся по-настоящему.

— Какую еще гадость?

— Ну… эту… болезнь же! Сумасшествие! Сын же его сошел с ума.

— Он не сошел с ума, — убежденно сказал Женька, обсасывая палочку. — Купи мне, пожалуйста, еще. Он был дикий… Вот. Вообще в кино показывают ерунду. Вот, например, я видел… честное слово… эти рыцари, когда писали письма, потом брали перечницу и посыпали письма перцем. Скажи, зачем посыпать письма перцем? Чтобы потом другие чихали?

Остап открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь умное о промокашках, которые тогда еще не придумали. Но вдруг расхохотался Гена. Он расхохотался так, как будто с самого начала весь их разговор слышал и просто из деликатности делал вид, что не слышит. А тут не выдержал.

— Ну, даете! — сказал он. — Привет, бычки! Куда это в такую рань?

— Гуляем, — солидно сказал Остап. Сердце его переполнял восторг.

Они как раз подошли к магазину. Гена поставил свой шест возле витрины.

— Можно, мы покараулим? — робко спросил Остап.

— Да, покараулим… — сказал Женька, косясь на мороженщицу. У нее на лотке рядом с разной мелочью лежал в большой пестрой пачке сливочный пломбир.

— Ну, что же… — великодушно согласился Гена, — караульте, раз вам охота… — и исчез в дверях.

За мутным стеклом, похожие на снегурочек, расхаживали за голубыми прилавками продавщицы. Остап с восхищением смотрел, как Гена в своей прекрасной майке выбивал чек. Он с блаженством ощущал ладонями гладкую поверхность шеста. Он уже представлял себе, как бежит по дорожке сам, как отталкивается — сам, как летит, летит — сам! И приземляется, словно космонавт в невесомости, угловато, но точно.

— Купи пломбир… — заныл Женька.

— Мы копили на кино…

— Купи пломбир!

Остап тихонько пнул брата. Женька опомнился — из магазина выходил Гена.

— Можно, мы шест немножко понесем? — краснея, спросил Остап.

У Гены было отличное настроение.

— Ну, несите… чудаки…

По улице шли три Человека. Один высоконький и тонкий, легкий и сильный в своей прекрасной майке с ревущим тигром на груди. А за ним — два мальчишки ему по плечо. Со счастливыми лицами они оба с разных сторон держали шест, как штандарт. Милиционер посмотрел на них и улыбнулся. Какая-то девчонка с рыжей косичкой открыла рот и перестала прыгать через скакалку.

Утро было солнечным и не предвещало тревог.

2 

Мама уронила пудренницу. Пудренница упала набок и закатилась под штору. Этого не заметили ни мама, ни Надя. Мама считала плохой приметой что-либо ронять. Особенно с утра. Это значило, по ее понятию, что день будет неудачным. Мама верила в приметы. Возможно, поэтому ее старший сын Леонид стал психотерапевтом — из чувства противоречия, которое он чувствовал почти с пеленок. А Надя, младшая ее дочь, пошла еще дальше — она была намерена в будущем стать крупным врачом-психиатром.

— Все… — горько сказала мама, — все… сегодня я либо не успею сдать квартальный отчет, либо в нем будет ошибка. Только бы не случилось, боже упаси, чего-нибудь с Леонидом в командировке. Вот чего я боюсь.

Она стала искать пудренницу, но пудренница как будто спряталась.

— Надя, — убито сказала мама, — помоги же найти! Ничего не успеваю, а тут еще…

— Вот она! — воскликнула Надя.

— И обе они остановились у окна. Мама с пудренницей и пуховкой в руках, а Надя просто так.

— Ты с утра свари суп… — сказала мама.

— У нас же тренировка! А потом сегодня наши спортсмены улетают на олимпиаду, и я сейчас поеду в порт… аэро…

— Господи… — сказала мама, махнув рукой.

Двор оживал. Бабушка Антона Филимонова вывела прогуливать сеттера по кличке Казбек. Он носился, тряся ушами. Наде казалось, что они при этом брякают. Толстый сердитый сосед из первой квартиры Иван Иванович вывел из гаража свою новенькую, последней марки «Волгу» — она была черная и невероятно блестела.

— Нет, ты посмотри… — Мамина рука повисла в воздухе, между носом и зеркальцем. — Ты только посмотри…

Во двор входили Гена и его шестоносцы.

— С таких-то лет! Ведь он может просто зазнаться!

— Зазнаться? — озадаченно спросила Надя.

— Еще бы! С чего это вы вчера, например, вздумали хором кричать под его балконом — Ларионов, Ларионов!

— Но, мамочка, мы же просто так… ну, шутя…

— Вы, может быть, и шутя, — ответила мама, одевая туфли, — а он, может быть, и всерьез…

— Это тебе все Леонид наговорил, — сказала было Надя, но мама уже захлопнула дверь, каблуки ее уже стучали по лестнице.

А Надя бросилась к книжному шкафу. Там в зелёных, коричневых, серых папках, пронумерованных, как в суде, туго связаны были суровыми тесемками сотни судеб зазнавшихся спортсменов. Кто? Как? Почему?..

— Нашла! — вскричала Надя, вытягивая одну из папок и ощущая легкую дрожь в пальцах. — Кажется, нашла! И придумала! Для того чтобы Ларионов Геннадий не зазнавался, надо чтоб он зазнался!!!

Ничего не подозревающий Гена белозубо улыбнулся Антону Филимонову, своему другу, который делал на балконе вдох-выдох. И, оттолкнувшись шестом, приземлился на своем балконе вместе с авоськой. Остап и Женька, задрав головы, восхищенно смотрели вверх.

Утро разделило двор пополам. На одной половине солнечно, на другой — широкая зубчатая тень от домов. В тени дремотно, еще влажен от ночной росы асфальт и трава свежа, как в лесу. Подергивая спиной, торопливо подбирая лапки, кошки перебегали тень, как лужу, торопясь на солнечную сторону.

Надя выбежала из подъезда так стремительно, что распугала всех кошек. Она опаздывала. Хорошо еще, что они жили близко от аэродрома. Надя вскочила в трамвай. Первая группа олимпийцев уже поднималась по трапу самолета. Грохал барабан. Гремели трубы. Дирижер вытирал платком потный лоб. Цветы качались над головами. Надя врезалась в толпу провожающих и увидела Юрку Гусева возле гимнасток сборной СССР. Юрка говорил одной из них, самой юной, сахарным голосом:

— Извиняюсь, вас, конечно, в столице причесывали?

— Нет… — наивно ответила гимнастка, счастливо и растерянно глядя по сторонам, — дома… в Казани…

— А-а-х! — картинно удивился Гусь. — Надо же, плиз пардон, уже и туда докатилось?!

Гусь презирал всякую беготню за автографами. «Подумаешь, — говорил он себе. — Сегодня ты, а завтра я. Не обязательно в спорте, подумаешь!» И, глядя вслед юной гимнастке, представлял такую картину.

Она проходит к нему в парикмахерскую, с умильным лицом проталкивается через толпу истомившихся клиенток и говорит: «Юрий Михайлович! Я умоляю… я знаю, что только вы… мне через три часа улетать!» — «Какие могут быть разговоры! — воскликнет он. — Гусев никогда не сорвет такое мероприятие. Плиз пардон, мисс!»

Он в белом халате, у него длинные пальцы — пальцы Паганини, как говорит дядя Женя, — и этими пальцами он сделает чудо женственности из этой маленькой вихрастой головы! Вот это автограф!

— Здравствуй, Гусев, ты заснул, что ли?

Гусь очнулся от мечтаний. Перед ним стояла Надя.

— Ах, это ты? Олимпийцев пришла провожать! Как же! Они тут извелись… Где Надя? Где Надя?

— Где Надя? — спросили звонко, и из-за тумбы с афишами выбежала Лена Гуляева, красная, запыхавшаяся. — А я тебя совсем потеряла!

— Что я говорил? — сказал Гусь. — Срываешь! — сказал и, шмыгнув носом, гордо удалился.

— Шестовики Идут! — взволнованно сказала Лена. — Вон там, где щит с плакатами!

Она потащила Надю сквозь толпу.

— Ой, что я тебе скажу, что скажу, Ленка… Я что придумала!.. Безумная идея! Совершенно безумная! В духе Нильса Бора.

— Погоди… — Она посмотрела в ту сторону, где Гена Ларионов брал автограф.

— Это Бузынин, — сказала Лена. — Узнаешь? — а сама не сводила глаз с Ларионова.

У Гены было спокойное, ясное лицо. Такое же, как у Бузынина.

«С ума можно было сойти, до чего все складно получалось! Можно начать…» — подумала Надя.

— Простите… — сказала она, становясь рядом с Геной. — Это не просто школьник, товарищ Бузынин. Это ваша смена, растущая.

— Красота, — шепнула ей Лена. — Ленька Толкалин снимает!

Надя увидела — из-за щита с плакатами Леня Толкалин высунул свой киноаппарат. Он снимал тот самый момент, когда знаменитый шестовик говорил пока еще не знаменитому:

— Честное слово? Прыгаешь?

— И знаете, как прыгает! — вскричала Надя. — Выше всех во дворе, выше всех в школе, четыре метра пятьдесят сантиметров!

— Молодец! — восхитился олимпиец, высокий и прекрасный, как олимпийский бог. — Молодец! Только тебе с шестом еще рано.

— Да я не с шестом, — сказал Гена, — я с палкой, с бамбуковой…

Ларионов покраснел, как девчонка. А Надя тараторила:

— У него такая техника прыжка… такая… Талант!

— Сначала через планку прыгай, — посоветовал чемпион.

Сквозь толпу протиснулся репортер. В клетчатой рубашке, в панаме, похожей на детскую. Ослепил вспышкой, схватил рукой Ларионова, который хотел, жаждал исчезнуть немедленно! Репортер сказал:

— Постойте, молодой человек, вы кто?

— Наша растущая смена, — ответил олимпиец охотно, — наше ближайшее будущее!

— Чемпион двора, — подсказала Надя.

— Да я… — сказал было Ларионов, смущаясь.

— Прекрасно! — воскликнул репортер. — Великолепно! Чемпион союза и чемпион двора! Эстафета поколений!

Он это молниеносно записал, все так же держа Гену за рукав той рукой, в которой был блокнот. Ему было неудобно, но репортер боялся, что Гена убежит — такой у него был вид.

— Ваша фамилия, юноша…

— Да я… — опять начал недовольно Ларионов.

— Ларионов, Ларионов Геннадий… — четко подсказала Надя и строго посмотрела в блокнот репортеру — правильно ли записал. — Прекрасный прыгун!

Леня Толкалин работал — киноаппарат трещал упоенно. Вот олимпиец подает руку Гене… Какой сюжет! От «а» до «я»! Какие у них лица! И тут в объектив вплыла цветущая весельем физиономия Юрки Гуся.

— Привет! — сказал Юрка. — Ну, как вписываюсь?

— Что ты натворил! — завопил Леня плачущим голосом. — Теперь у меня нет концовки! Ты испортил исторический кадр!

К— ак знать… — многозначительно сказал Гусь. — Как знать… Может быть, украсил!

Леня только и услышал, как олимпиец сказал, уходя:

— Счастливо оставаться, коллега чемпион! А Ларионов закричал вслед:

— Высокого вам шеста!

Гусь отошел. Снимать уже было нечего. Леня Толкалин расстроенно прислонился к щиту. Такие кадры погибли! Через несколько лет им цены бы не было! Законченный сюжет…

«Какой удачный день!» — подумала Надя с ликованием.

3 

В ту минуту, когда Лена Гуляева безрезультатно звонила в квартиру Толкалиных, Надя выбежала из подъезда с криком:

— Форум на кворум!

За дверями надрывался звонок и больше ничего не было слышно. Лена решила, что Леонид проявляет пленку, а когда он это делает, можно разбиться у его порога в мелкие дребезги — он не выйдет. Надин крик «форум на кворум» еще никому не был понятен кроме Антона Филимонова, Вениамина Капитончика и самой Лены. Даже Леня еще не знал о том, что Надя задумала, да и мальчишки знали только наполовину. Но этот ее крик уже смешался с другими голосами, среди которых Лена узнала ленивый голос Филимонова, недоверчиво относящегося ко всем Надиным затеям, и смешливый голос Ванюши, у которого была внешность восточного мальчика, такого восточного, что он мог бы играть Оцеолу в одноименном фильме. Он был самбистом и таким болельщиком Гены, что его никак нельзя было в кворум включать. «Нет, — сказала Надя на улице. — Ты, Ванюша, с нами не ходи, это все пока секрет». — «Ха-ха! — сказал Ванюша. — Секрет на весь свет!» Это означало, что он обиделся и теперь его силой в кворум не затащишь, даже если понадобится, а подслушивать он и вовсе не станет. Стало быть, все собрались, кого Надя звала, не хватало только Лени. А для кворума он был нужен позарез. Лена нажала на кнопку звонка и не отпускала, ее, пока дверь вдруг не распахнулась с грохотом. На пороге стояла глухая Ленина бабушка в розовом стеганом халате, сама розовая, как младенец.

— Ах, как нехорошо! — сказала она. — Вы меня почти вытащили из ванны.

— Но куда делся Леня? — спросила Лена, забыв извиниться.

— Ах, как нехорошо! — повторила сурово бабушка и захлопнула дверь.

— Он же сорвет… — сказала Лена почтовому ящику в орденах — он был сплошь заклеен заголовками газет с орденами. — Он все сорвет… — И Лена помчалась вниз, на улицу, к беседке, где между цветущих ипомей уже торчала клетчатая спина Антона Филимонова и белесая голова Веки Капитончика.

Лена влетела в беседку, когда Надя раскладывала на столе свои папки.

— Его нет!

— А я его предупреждала! — удивилась Надя. — Это ему отразится!

— Он где-нибудь висит, карабинчик заело, — снисходительно сказал Антон. — Он теперь висит и что-нибудь снимает… а может, уже снял, и теперь надо снимать его…

Леня занимался альпинизмом, потому что мечтал когда-нибудь сделать потрясающий фильм об альпинистах, и уже дважды висел — на водосточной трубе собственного дома и на дереве возле центрального универмага, когда снимал его открытие. Это Антон и имел в виду.

— Он не имеет права снимать что-нибудь не такое сейчас, — холодно сказала Надя, — и тем более висеть… когда у нас первое заседание с двумя вопросами. Тут ему не Альпы. Он нужен нам. Веня, фиксируй… то есть веди протокол, раз так.

Надя подтолкнула по столу карандаш и тетрадь Капитончику. Тот вздохнул и взял — он не умел отказываться. Капитончик был худ и длинен и очень неуклюж. Он никогда и нигде не мог толком разместиться, он мешал себе сам и всем другим рядом. Но он был добрым мальчишкой, и это терпели. Надя мягко сказала ему:

— Ты только не толкайся, а то у меня папка из-за тебя падает… На повестке дня два вопроса… — Надя встала, сдувая со лба давно не стриженный чубчик.

— Толкалин идет… — спокойно сказал Филимонов, — со скрипочкой. Полюбуйтесь!

Леня шагал через двор рядом с Виолеттой Левской. Он шагал, что-то такое ей рассказывая, — у него очки сползли на самый кончик носа, а он не замечал. Виолетта смеялась, и два локончика прыгали над ушами, как пружинки. Виолетта походила на смуглого чертика.

— Леонид! — ужасным голосом сказала Надя. — Мы же тебя ждем!

Леня и не подумал остановиться.

— Толкалин, ты что — глухой?

— Сейчас… — сказал Леня облаку в небе и поправил очки. — Я только помогу Вите донести скрипку.

Надя чуть не вывалилась из беседки.

— Это что еще за телячьи нежности? Сама не донесет?

— Я всегда помогаю ей нести скрипку, — вежливо сказал Леня, — у нее пальцы…

— Ах, пальцы! — изумилась Надя. — А мы и не знали! Толкалин, ты кворум срываешь! А ты, Вита, не строй, пожалуйста, из себя лауреата международного конкурса!

Пружинки подпрыгнули над ушами Виолетты.

— А что мне строить? Я и так лауреат международного детского конкурса в Брюсселе!

Это могло убедить кого угодно, но не Надю. Она сказала сухо:

— Это ничего не значит. Другие тоже лауреаты, но не строят из себя, а ты строишь. Толкалин, иди заседать!

— Все я… — уныло сказал Леня. — И снимай, и записывай, и заседай…

— Снимаешь ты как форум, а заседаешь как кворум, — сказала Надя. — Я бы на твоем месте гордилась, что ты и кворум, и форум. Вон Ларионов чемпион, а у нас он только форум! Отдай скрипку Левской, сама донесет.

— Форум, кворум, борум, норум… — сердито сказала Вита и убежала со своей скрипкой, потому что из окошка ее квартиры кто-то кричал:

— Вита, скорее, тебе Федор Федорович звонит!

А Федор Федорович был Витиным преподавателем.

Леня грустно посмотрел ей вслед, вздохнул, втиснулся между Капитончиком и Филимоновым, обреченно открыл магнитофон и спросил:

— Ну, что я опять должен?

Надя Молча посмотрела на всех по очереди. Потом таинственно похлопала по самой толстой папке.

— У моего бра… у нас, — сказала она, — здесь законспектированы все взлеты и падения чемпионов Олимпийских игр с донашей эры до нашей эры. Не каждый может выдержать испытание славой…

— Интересно, а к чему ты это все? — подозрительно спросил Антон, хмуря широкие брови и трогая пальцем собственный бицепс на правой руке, у него такая была привычка — проверять свои бицепсы, как будто они могли куда-то исчезнуть.

— Я предлагаю… — очень тихо сказала Надя.

— Я предлагаю… зазнать Ларионова! — и оглянулась за беседку на всякий случай, не подслушивает ли кто.

— Это еще зачем? — удивился Антон.

— А затем, что лучше зазнавать его сейчас, — горячо сказала Надя, — пока бацилла славы еще глубоко не пустила корни. Лучше переболеть славой сейчас, чем в будущем! Он сам увидит, что это такое, и тогда уж будет иметь прочный иммунитет против звездной болезни! И еще спасибо нам скажет.

— Ну уж нет, — сердито сказал Филимонов. — Я не позволю вам портить нашего с измала-рекорд-бея! Друг я ему или не друг?

— Не друг! — вскричала Лена. — Не друг, раз не хочешь помочь ему зазнаться! Вот. Кто лучше всех прыгает? Ларионов! Кто надежда нашего дома? Ларионов! А кто, может быть, в двадцать лет станет надеждой нашей страны? Ларионов, может быть…

— Мы должны его сохранить для большого спорта, — заключила Надя. — Толкалин, записывай!

— Записываю, — запоздало сказал Толкалин и записал сам себя. — Вон что придумали… Безумная идея!

— Мы живем в век безумных идей, — отрезала Надя. — Это не я сказала, это Нильс Бор сказал. Что он еще сказал? — спросила она Лену.

Лена с готовностью раскрыла папку.

«Перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной».

— Ерунда какая-то… — сказал Антон и проверил бицепс на левой руке. — Это тебе не физика, а спорт.

— А в этом что-то есть… — сказал Капитончик. Вот! — обрадовалась Надя. — Вот именно! Мой брат что говорит? Он говорит, что все идеи, и безумные тоже, проходят три этапа: первый — «бред какой-то!» Второй этап — «а в этом что-то есть!» А на третьем этапе все кричат «ура» и говорят, что помогали.

— Ура! — крикнул Леня Толкалин и записал сам себя.

— Да у него на пять лет вперед расписан план атлетическо-аскетических тренировок! — вскочил со скамейки Антон и стал пробираться к выходу. — Я все эти ваши штучки и слушать не хочу!

— А я сегодня ни в какое кино не пойду… — сказала вдруг Лена загадочным голосом и принялась накручивать на палец прядь своих прекрасных русых волос.

— В какое еще кино? — удивилась Надя.

Антон Филимонов остановился. И Надя с отчаянием сказала ему:

— Да ты послушай! Ты думаешь, я просто так? Мы же с Леной изучили все эти Олимпийские игры до нашей эры с семьсот семьдесят шестого года до триста девяносто третьего года нашей эры, а потом, начиная с девятнадцатых Олимпийских игр…

Тут Лена забубнила, уткнувшись в папку:

— …которые возродились в тысяча восемьсот девяносто шестом году в Афинах благодаря усилиям французского барона — педагога Пьера де Кубертена…

— Да, — сказала Надя. — Вот именно. И мы сделали выводы, серьезные, и законспектировали все взлеты и падения чемпионов мира по разным видам спорта…

— От Ромула до наших дней! — изрек лентописец Леня, с удовольствием записывая эти свои слова.

— Ты знаешь, Филимонов, — почти умоляюще сказала Надя, ужасно боясь, что он побежит и все тут же Ларионову расскажет. — Нет, ты не знаешь… А я вдруг выяснила, что многие спортсмены всех народов и разных времен и состояний… это я говорю про физическое состояние, конечно… справлялись и выдерживали любые перегрузки, ну, физически выдерживали… а морально — нет! Слава, знаешь, скольких погубила? И некоторых наших чемпионов, наших, советских рекордсменов не пощадила! Если Ларионов сейчас зазнается…

— Да он уже и зазнался… — простодушно вздохнул Капитончик. — Вчера он со мной свысока разговаривал! Как будто я на первом этаже, а он на двенадцатом. А между прочим, стояли рядом.

— Нет вот, — злорадно подхватила Надя.

— А он вчера со мной совсем не поздоровался…

— А со мной поздоровался, но сквозь зубы…

— Вот-вот, — снова злорадно подхватила Надя, — так у них все и начинается!

— Да я бы на его месте давно уже зазнался… — простодушно вздохнул Капитончик, который, несмотря на самые длинные во дворе ноги, мог бегать, а прыгать — не очень. — Я бы и ждать не стал…

— Вот, — сказала Надя. — Капитончик всегда прав. Мы и не будем ждать. Мы проведем в нашем дворе свои олимпийские игры по прыжкам в высоту с шестом… Лен-топиеец, записывай!

— Да записываю я, — и снова записал самого себя. — Олимпийские это здорово, это я понимаю, а насчет Ларионова — не совсем допонимаю, и зачем записывать — тоже недопонимаю…

— Потому, что это научный опыт, — сказала Надя, — первый такой опыт в истории спорта. А не просто так. Мой брат на эту тему диссертацию пишет. А такого опыта у него нет. А у нас будет! Полезный!

— Полезный? — нерешительно спросил Антон Филимонов, жалобно поглядывая на Лену.

Он уже снова сидел, правда, у входа, правда, на краешке скамейки, но сидел и слушал.

— Конечно, полезный! — оптимистически воскликнула Лена. — И для Ларионова… и вообще… для спорта!

— Еще раз «ура»! — сказал Леня. — По-моему, все ясно, по-моему, надо уже голосовать — чего тут разговоры разводить? У меня через час кружок кинолюбителей на телевиденье, мне это тоже важно…

— Голосовать так голосовать… — вздохнул Филимонов. — Раз уж опыт… — и поднял руку.

Надя облегченно вздохнула. Решительность возвратилась к ней. Она сказала твердо:

— А теперь давайте думать: как зазнавать и где зазнавать!

4

Остап и Женька ничего этого не слышали. Они только видели, гоняя по очереди на самокате, как разговаривали ребята в беседке. Остапу, конечно, приходила в голову мысль подслушать, но, как всегда, из-за Женьки не получилось, потому что Женька ободрал ногу на повороте и захныкал. И пока Остап искал подорожник да прилеплял его на царапину, вся пятерочка с Надей Фокиной во главе вышла из беседки. Надя под мышкой держала папки, и лицо у нее было такое сосредоточенное и умное, что Остап сразу понял — это что-нибудь да значит. Он сделал вид, что ему все равно, и покатил вслед за Надей и ФилиАоно-вым, и уши у него при этом были как локаторы на аэровокзале, только что не крутились.

Женька там охал на лавочке, качался из стороны в сторону, схватившись за ногу. Недаром Остап думал, что ему, Женьке, следовало бы родиться девчонкой — такой он соня и сластена. Просто удивительно, что они близнецы!

Очень хорошо было ехать за Надей и Антоном. Они шли по тихой улочке, и Филимонов говорил:

— Я — за, конечно, раз уж так… Но я думаю, что ничего не выйдет…

— Почему?

— А ты плохо знаешь нашего Генку! — У Филимонова хороший был голос, даже когда он сердился — теплый такой и мягкий. — С зазнайством у него ничего не получится. Характер не тот. Парень он что надо. Настоящий эталоныч.

— Тут научный метод, — сказала Надя. — Парапсихологией называется… Она утверждает, что если большая группа людей одновременно что-то пожелает, то желание их обязательно сбудется.

— Ерунда!

— Почему ерунда?

— Да потому что ерунда! На стадионах о чем болельщики мечтают?

— О победе, — сказала Надя сразу. — О победе для своих команд. Все эти мечты с научной точки зрения взаимно уравновешиваются, и игра идет нормально. Понимаешь? Ведь все мечтают о по-бе-де!

— О победе! Ха! — сказал Филимонов и прищурил свои коричневые глаза. — Они мечтают, чтобы судья превратился в мыло. А он что-то никогда не превращается! — Филимонов сам себя крепко обнял, прижимая ладони к собственным бицепсам.

— НУ тебя — засмеялась Надя. — Мы же не только мечтаем, мы объективно, мы делаем! И ты, как его лучший друг, должен ему теперь все время делать культ. Ку-ульт! Ты знаешь, что такое физкультура…

— Детский вопрос. Физ — физическая, культура — культура…

— Детский ответ. Физ — ясно, физическая… А культура расшифровывается так: «культ силе спортсмена, культ его скорости, удара справа, выпада слева, удара головой — культ, соскока сальтом, прогнувшись — культ!»

— Здорово! Но… еще «ура» остается?

— И «ура»…

— Чье «ура»?

— Наше, болельщиков… — И у Нади сделались глаза как у ведьмы в сказке. Или как у кошки, которая сейчас прыгнет на воробья.

Они скрылись в арке ворот, неизвестно чьих ворот. Ехать туда Остапу было вроде незачем. «Ничего не понятно», — сказал он себе, оттолкнулся ногой от асфальта, как веслом от воды. Улица летела навстречу — разные там счастливые загорелые отдыхающие. Одна только глухая бабушка Лени Толкалина шла с авоськой усталая. «Ничего не понятно»…

Можно было бы, конечно, посоветоваться с Юркой.

Но лучше было бы не советоваться. Потому что Юрка все время теперь изображал то, что в других семьях называется «главой семьи». Он, конечно, скажет: «Что?!» Скажет так, как будто Остап муха какая-то или там вообще, моль например. А потом сядет читать журнал, вытянет свои длиннющие ноги — ходи, запинайся за них…

«Ладно, — сказал себе очень одинокий человек Остап. — Я разберусь…»

И покатил к Женьке, который сидел на лавочке без подорожника на царапине, но с подорожником в руках и разглядывал листок с видом умным и озадаченным.

— Ты чего? — спросил Остап.

Но разве Женька скажет — чего? Наверное, пока у него не было на этот счет собственного мнения. Он отбросил лист в сторону, вздохнул, глядя в самого себя, и ответил:

— А ничего! Дай мне самокат. А то удрал, а я тут сижу, как дурак.

Ночь у них в городе начинается… Собственно, она не начинается. Один раз Юрка нахлобучил Остапу на голову шапку, чтоб примерить. Было солнечно, и разные там зеркала в магазине сверкали. Но Юрка нажал рукой на шапку, и стало темно. Вот так и ночь приходит в их город.

Остап сидел на балконе специально, чтоб больше скопилось кислорода в организме, смотрел в черную темноту. И правильно дышал. Это Ларионов как-то объяснял Филимонову, как правильно дышать. А Женька уже спал и дышал неправильно. Наверное, поэтому он раза два во сне ни с того ни с сего сказал вдруг: «Черемуха». Какая чедкму-ха? У них тут никакие черемухи не растут. Ага, подумал Остап, это в тринадцать сорок сегодня стихи Есенина читали. Женька в это время ел бутерброд с сыром. Он ел бутерброд и делал вид, что слушает стихи. Во всяком случае вид у него был сонный. А теперь, здравствуйте, черемуха! Надо есть меньше и дышать правильно, тогда снов не будет. Будет нормальный отдых. А не какая-то там черемуха.

Вот Остапу, например, понравился сегодняшний детективный фильм. Вот это другое дело… Остап поднялся. Кислорода уже хватало, глаза слипались, Юрки дома не было. Остап облокотился на перила, глядя туда, где было море и где сейчас на большом корабле плыла мама. Но о маме он ничего подумать не успел. Остап увидел, что на балкон Ларионовых карабкаются три загадочные фигуры. Лезут по стремянке, той самой, которая стояла на спортплощадке. Она непрочно стояла, и мама всегда пугалась, когда они на нее забирались: «А-ах, ула-де-те!» Вот ее кто-то выдернул теперь… «Надо немедленно звонить по ноль два», — подумал Остап, но тут же узнал Надю Фокину, Лену Гуляеву и Антона Филимонова.

Филимонов первым оказался на балконе и точно прилип к стеклянной двери. Послышался тихий скрип стекла, похожий на осторожное попискивание алмаза в сегодняшнем детективном фильме…

— «А», — шепотом сказала Надя. И Лена поспешно ей что-то передала.

— «Вэ», — снова потребовала Надя. Теперь Филимонов ей что-то протянул.

— «Че»… — торопила Надя. И следом:

— «Е»! И опять:

— «Мэ»!

Остап попятился — ему показалось, что его очень уж видно. Вдогонку несся свистящий шепот:

— «Дэ»… «Бэ»… «Лэ»…

Женьке не скажешь… Это ему не апельсины, из-за которых он может проснуться в три часа ночи. Дверь скрипнула. Остап рухнул под одеяло и замер. Что говорит мама? «Вот теперь, — говорит мама, — мужчины стали болтливы, как женщины. Во дворе сидишь, как на кухне. Женщинам, — говорит она, — некогда. Они теперь вроде мужчин. А у мужчин времени много — вот они и болтают…» Сказать Юрке или не сказать?

Юра на кухне пил кефир прямо из бутылки. Кефир булькал, как водопад. Юра перевел дух, сказал: «Эх-ха!»— и встал в дверях, взявшись рукой за косяк. В такой позе он очень напоминал заглавную букву «У».

5

Как настоящий спортсмен, Гена Ларионов просыпался раньше всех. Еще спали родители. Из полуоткрытой двери другой комнаты слышалось вежливое похрапывание отца. Его портфель смотрел на Гену деловито ярким замком, похожим на круглый глаз.

Тихо делая легкую разминку, Гена приблизился к дверям столовой и замер. Все стекло балконной двери было заклеено большущими буквами и даже целыми строчками, как будто вместо газеты типография выпустила сегодня эту самую дверь. Буквы кричали в комнату: «Ура чемпиону двора и школы!», «Слава покорителю воздуха!», «Живая ракета Земля — Воздух!», «Будущий чемпион мира!» и разные другие слова.

С одной стороны, Гене сразу стало очень приятно. С другой стороны, он пришел в ужас, представив себе, как просыпается папа и все это видит. И мама тоже — она только позавчера сделала генеральную уборку в доме.

Гена бросился на кухню, налил кастрюлю горячей воды, схватил нож и тряпку… Испуганно оглядываясь на дверь родительской спальни, Гена принялся счищать злополучные буквы. Он старался вовсю, смахивая пот со лба, тяжело дышал — никогда не было у него такой зарядки. И кто же, кто все это тут понаписал?! Только бы узнать, он бы…

Стекла сияли невозможной чистотой.

Прозвенел будильник.

Потирая ладонями щеки, папа вышел из спальни. — Физкультпривет? — спросил он.

— Конечно, физкульт! — бодро ответил Гена, глядя в сутуловатую, очень добрую спину отца.

Мама тоже вышла, зажмурилась и охнула:

— Нет, Сережа, ты только посмотри на наши окна! А Клавочка еще говорила, что этот порошок никуда не годится! Такое впечатление, что стекла с каждым днем становятся все чище…

«Скорее всего это сделал Гусь… — думал Гена. — 4 Из пакости». После того как ребята устроили этот «крик восторга» под балконом и десять минут вопили «Ларионов, Ларионов!» только потому, что в этот день он взял на один сантиметр выше, Гусь тоже вышел на свой балкон, который вообще-то тот же самый, что у Ларионовых, только лестничкой перегорожен. Он вышел, ничего не сказал, но очень уж посмотрел и очень как-то плюнул… через перила.

«Можно было бы, вообще-то, не смывать, пусть бы мама устроила этому Гусю шум». Конечно, со вчерашнего дня только и разговоров, что об олимпийских играх, своих, в своем дворе… Вот Гусь и издевается…

Гена отставил чашку и вышел на балкон. Если Юрка сейчас там, он ему скажет… два слова! Папа спокойно развернул свежую газету, а мама пошла включать утюг.

Все балконы цвели майками, купальниками, плавками. Он один сегодня не делал физзарядки. Лена Гуляева крутила хула-хуп. Она была в красном и черном. Она крутила красный обруч. Он вертелся, как бешеный, то у колен, то почти под мышками. Лена почему-то перестала последнее время заплетать косички, и теперь волосы ее летели, летели… Она походила на девочку из модного журнала. Она смотрела на него. Странно, но это было именно так. Хотя в это время на нее смотрел Филимонов. Он приседал и вставал, очень охотно вставал и очень не охотно приседал, потому что тогда, наверное, Лену было не видно. Но Лена смотрела все-таки на него, на Гену… Гена не выдержал и сделал стойку на перилах.

— Ах, — сказала Лена, и красный обруч упал к ее красным тапочкам.

В ту же минуту сделал стойку и Филимонов. И сразу же на балкон вышел Гусь. Он посмотрел на них обоих, стоящих вниз головой, и сказал:

— Ну и ну… мир перевернулся. Тоже мне… подумаешь… — и начал засучивать рукава.

Гена и Антон встали на ноги. Все, кто это видел, замерли. Гусь засучивал рукава решительно, пока они совсем не кончились.

— Ну и что? — спросили сразу Гена и Филимонов.

— Ничего… — проговорил Юра. — Жарко…

— Золотая молодежь… — насмешливо сказала Лена. Гусь вежливо поправил:

— Не молодежь, а молодец. Золотой молодец! — и удалился.

В комнате шуршала газета, слышно было, как мама легонько стукает утюгом, разглаживая папины брюки. Вдруг папа рассмеялся.

— Мать! — крикнул он. — Иди-ка сюда… Сегодня мы с тобой именинники. Геннадий, что же ты молчал?

Газета лежала, распластанная, на столе. И все трое они смотрели на снимок, где чемпион Союза жал руку чемпиону школы.

— Да перестань ты торчать вверх ногами… — шепотом крикнула Надя, стараясь не высовываться из дверей. — Что ты, Антошка, делаешь?

— На голове стоит ваш Антошка, — добродушно сказала бабушка Филимонова, вынимая из букета на столе завядшие георгины. — Чем ему еще заниматься?

Филимонов был грузноват, но лучше его никто стойку не делал. Даже Гена. Знаменитые филимоновские бицепсы лучше всего можно было разглядеть именно тогда, когда он стоял на руках.

— Блистаешь! — гневно сказала Надя, сдувая со лба челочку.

— Блистает… — засмеялась бабушка. — Отца-то дома нету…

Бабушка Антона была шофером во время войны. Правда, не на фронте, а в прифронтовой полосе, но, в общем-то, какая разница? Все равно она возила снаряды, и все равно для этого нужно было много смелости. Потому она и потакала Антону во всех его проделках, которые мать с отцом категорически запрещали. Родители уехали в отпуск на Дальний Восток, и теперь бабушка и Антон блаженствовали.

Антон вразвалочку вошел с балкона в комнату.

— Я теперь что? Ничего не могу?

— Ничего! — сказала Надя. — Ты теперь все должен делать так, как будто тебе вообще не дотянуться… Понимаешь?

Бабушка понесла на кухню выбрасывать завядшие цветы. Антон посмотрел ей вслед и нехотя согласился:

— Ну, ладно… А чего ты пришла?

— У меня план… — сказала Надя. — Нужно сегодня Ларионова от тренировки отвлечь.

— Попробуйте! — Антон засмеялся, взял расческу и принялся старательно перед зеркалом укладывать челку.

— В кино его затянем? Антон пожал плечами.

Звонок раздался оглушительный. «Ну и утречко», — обреченно вздохнул Гена и пошел открывать. На лестничной площадке стояла Надя.

— Привет! — Она почему-то недоверчиво смотрела на Гену, а у того внутри просто все замерло. Сейчас опять что-нибудь будет! Не могло же как-нибудь иначе развиваться это странное утро. Но Надя сказала просто:

— Привет!

У Гены было такое впечатление, как будто она его зачем-то разглядывает.

— Ты проходи…

— Я на минутку…

— Нет, проходи… Слушай, это ты все придумала?

— Что я придумала? — испуганно спросила Надя. — Кто сказал?

— Весь двор говорит. Все говорят.

— Как? — упавшим голосом проговорила Надя. — Уже весь двор?

— Ну да, так и говорят — Надя придумала свои олимпийские!

— Ах, олимпийские! — очень обрадовалась Надя. — Ну, конечно, я, ну, и Лена еще, и Капитончик, и Филимонов тоже…

— И молчите?!

— Да что ты! — Надя всплеснула руками. — Ты только подумай: где нам их проводить? У нас спортплощадка маленькая! Надо на стадион идти, директора упрашивать, а как тут без твоего авторитета обойдешься? Только ты…

— А что? Это мысль! Я сейчас на тренировку, вот вместе и зайдем…

— Конечно! — беспечно согласилась Надя. — Только сначала в кино. Надо же отдохнуть. Ты же живой человек, тебе отдыхать тоже надо! Там внизу Лена и Филимонов дожидаются…

— Культпоход, значит… Ну, ладно, нам по пути. — Гена сунул Наде в руки шест. — Подожди меня тут…

Шест загородил лестничную площадку, как шлагбаум.

— Что такое? — женским голосом сказал сосед Иван Иванович, владелец новой «Волги», спускаясь сверху с мотком тонкого шланга. — Не пройдешь… Нигде не пройдешь!

Надя подняла шест, и Иван Иванович, пыхтя, как паровоз, прошагал мимо, прогудев снизу что-то похожее на «у-у-у…»

Остап сидел в углу двора на камне и рассматривал два бамбуковых колена от пятиколенной удочки — из них, пожалуй, вполне может получиться шест. После утреннего похода в магазин Гена всегда теперь здоровался с ними, как с приятелями, а вчера вечером пообещал показать, как полагается прыгать. Оставалось только изобрести шест, который подходил бы им с Женькой по росту.

Недалеко от Остапа на скамейке Леня Толкалин возился со своим киноаппаратом, потом куда-то исчез, но скоро появился с кипой газет под мышкой.

— Топай сюда! — сказал он Остапу. — Давай поскорей…

Остап подошел.

— Вот, — сказал Леня. — Видал? — и развернул одну газету.

Остап присмотрелся — на снимке был изображен какой-то высокий человек, а рядом с ним…

— Ларионов! — обрадованно воскликнул Остап.

— Тише ты, чего кричишь! Автограф хочешь?

— Какой автограф?

— Ну, хочешь, чтобы на этой газете сам Ларионов тебе на память расписался? Смотри, через пару лет этому автографу цены не будет! Ты ему протянешь газету, — терпеливо объяснял Леня, — и скажешь одно только слово: автограф! Понял? А все остальное он сам сделает… Сообразил?

— Сообразил…

— Ну, и других своих пацанов волоки. Я им за это мороженого куплю. Сообразил?

— А зачем это?

— Как зачем? — изумился Леня. — Я еще о вас забочусь, вам приятное сделать хочу, а он спрашивает! Ребенок! И автограф, понимаешь, и мороженое, а он — зачем…

— Хороший фильм, — вздохнула Лена.

Они стояли возле щита с афишей, на которой по снегу полз человек, а руки у него были чем-то замотаны.

— Нестареющий… — сказала Надя. — Человек преодолевает смерть — эта тема никогда не устареет. Тебе полезно посмотреть…

— Я уже видел.

Когда?

— В первом классе… — сказал Гена.

— Тоже мне, в первом! Что ты тогда понимал! — возмутилась Надя. — Тебе для воспитания воли такой пример нужен!

Филимонов на все это взирал молча.

Гена не замечал, что за деревом стоит Толкалин с киноаппаратом, а чуть подальше от него — малышня с газетами. Гена не заметил, как Леня махнул рукой. И малыши, весело размахивая газетами, помчались со смехом и визгом, окружили Гену, крича:

— Ахтограф, ахтограф!

Остап взял Гену за локоть и попросил негромко:

— Автограф, пожалуйста…

— Но я… Но… у меня ручки нет! — обрадованно выпалил Гена, оглядываясь на Надю.

— У меня есть… — Надя с готовностью протянула ему ручку. — Стыдно, Гена!

— Конечно! — вскричал Ларионов. — Я же говорю!

— Стыдно, — повторила Надя. — Не тебе стыдно, а за тебя стыдно. У тебя автограф просят, а ты отказываешься! Привыкай!

Надя подала ему свою пухлую папку, Лена с готовностью подставила плечо, Гена виновато посмотрел на Антона и торопливо расписался на всех газетах. Толкалин старательно снял эту сцену. Объектив его проследовал за малышами, которые, ликующе вопя и размахивая газетами, мчались теперь к белому ларьку с мороженым.

— Ну, вот… — вздохнул Ларионов, — теперь я совсем опоздал…

— Ничего… — утешила его Надя. — Ты известный…

— Популярный человек… — сказала Лена. — Можешь себе позволить.

Гена взорвался:

— Да что вы, сговорились, что ли! Ты-то чего молчишь, Антон!

— А чего? Они правду говорят… популярный. Вот я и молчу.

— Идем в кино. — Надя твердо взяла его за локоть. Гена посмотрел на нее.

— Ладно… — и сунул шест под кусты газона. Кинотеатр был новый, очень похожий на большой белый корабль. Он весь сиял стеклянно, а внутри можно было ходить, как по музею изобразительных искусств. Кинотеатр назывался «Витязь», и потому для него из какого-то серого металла были вылиты целые сцены разных древнерусских боев с половцами и просто витязи на конях — и по одному, и по двое, и по трое. И всякие птицы-фениксы украшали фойе. Можно было бы не идти в кино, а только одно это оформление рассматривать. Лена с Филимоновым уже сто раз тут были, Надя тоже раза три ходила, а Гене до сих пор было некогда. И, с любопытством оглядываясь по сторонам, Гена сам купил билеты, провел друзей в фойе, прошелся вдоль стен, потом усадил их на места. И когда свет начал гаснуть, он сказал:

— Ну, пока… — и направился к выходу.

— Ты куда? — растерялась Надя.

— На тренировку… — сказал Гена.

Мелькнула в темноте белая его голова, блеснул свет из дверей на минуту, дежурная заругалась: «Ходят тут»…

— Дот, — с удовольствием сказал Филимонов.

— Какой дот? — спросила Лена.

— Такой! — Филимонов описал рукой полукруг. — Железобетонный. Все отлетает снаружи.

Надя немножко подумала и сказала:

— Мы его взорвем изнутри.

6

Гена очень любил эту минуту. Тренировка закончена, ноги гудят, и не прошло еще ощущение сдающихся опилок под ногами, и ладони горят… И летит на тебя, как теплый дождь, вода из душа, дробится на плечах. И сквозь пузырчатое стекло окон в душевой особенно зелена зелень стадиона, особенно синё небо, а красные и белые майки как тюльпаны на газоне.

И вообще все впереди отлично. Особенно если верить графику, который Гена сам начертил и повесил на стену. График обещает, что минимум лет через шесть Гена будет прыгать выше всех на свете. И хоть это не просто, но каждый шаг на дорожке шуршал, шуршал одно и то же: выш-ше… выш-ше… И планка в глазах Гены как черта горизонта для летчика — только поднимись над ней и будешь выше, выше всех!

Интересно, так ли все это представляется старательному Антону?

— Толь, скажи по-честному, — спросил Гена, — чего вы все со мной Гена, Гена, Геночка… — Он сказал это противно-сладким голосом. — Чего вы все со мной… носитесь… как говорит моя мама.

— И никто… не носится… — Антон, чтоб не смотреть Гене в глаза, сунул голову под душ. — Просто тебя уважают… на тебя надеются.

— Надеются, — ворчливо сказал Ларионов. — Проходу не дают! А почему вот на тебя не надеются?

— Я ниже тебя на сантиметр прыгаю.

— Какой-то сантиметр…

— Для тебя сантиметр, а для меня… для меня это, может, полмиллиона километров тренировок!

— Ну, давай вместе тренироваться, я ж тебе все показываю! Почему ты перестал со мной тренироваться?

— А потому, что настоящий спортсмен не должен своими секретами распыляться налево и направо! Иначе будет куча одинаковых спортсменов вместо одного чемпиона!

Ларионов, прижав ладонь к раструбу душа, послал струю воды в Филимонова. Филимонов нанес ответный «удар»!

— Скорей, а то опоздаем! Вдруг он придет раньше? Уже час Надя, Лена и Леня Толкалин с магнитофоном ждали на скамеечке под акациями директора стадиона. Когда Антон и Гена вышли из душевой, ребят на скамейке уже не было.

Они вбежали в кабинет, когда директор, стоя над чьим-то призом в виде золотой чаши, рубил рукой воздух над нею и прямо в чашу говорил:

— И не просите! Стадион я вам не дам! Олимпийские — надо же! Если бы я потакал всяким фантазиям, я давно бы… — Он не смог найти слово и поэтому многозначительно повторил: — Я давно бы!

— Ну, на один же день! — умоляюще сказала Надя. — Вон Ларионов пришел, вы же сами говорили, что он ваша надежда! Ларионов, скажи!

— На один день… — сказал Ларионов. — Ведь у вас же бывает, когда ничего такого на стадионе не бы.

— Тогда уборка бывает, — сердито сказал директор. — Понятно?

— Ну, что вам стоит? — проникновенно сказала Лена.

— Мне — ничего! А вот стадиону — стоит! Знаете, сколько один день стадиона стоит! Сто-и-ит!

— Мы соберем, — деловито сказал Леня. — Сколько надо? Говорите цену!

— Мы не на базаре. — Директор «гостеприимно» распахнул дверь. — Не в деньгах дело. Всего доброго!

— Но ведь общее дело! — сказала Надя.

— Скажите спасибо, что я вам тренироваться разрешаю! Ты что там записываешь? — возмущенно спросил директор лентописца Толкалина.

Леня невозмутимо щелкнул клавишей своего магнитофончика.

— Я не записываю… я уже записал! Директор смотрел на ребят молча.

— Вы правильно думаете, — решительно сказала Надя. — Это для радио. Передача про бюрократов.

— Шантаж? — шепотом проговорил директор. — Во-о-н!

Под акациями ребята едва отдышались.

— Не будет игр, — сказал Ларионов.

— Не бойся… — ответила Надя. — Будут!

Вообще-то, Гене, как всякому целеустремленному человеку, разные там дополнительные хлопоты только мешали. Сначала, конечно, эта идея насчет олимпийских понравилась. Но теперь-то было ясно, что так просто ничего не получится! Стадион им не дадут, а своя спортивная площадка — курам на смех! Как мама говорит: собака ляжет — хвост протянет. Вот тебе и расстояние. И когда Надя сразу же за воротами стадиона начала развивать идею расширения спортивной площадки за счет территории доминошников и владельцев частных машин, Гена ужаснулся. Воз работы! А режим? А график?

— Не будет олимпийских! — с удовольствием сказал он.

— Ты это чего? — вдруг обиделся Филимонов. — Как это не будет? А если мы все хотим?

— Вот новости — а Антону-то это зачем? У него такой же план — все лето тренировки, а осенью школьные соревнования.

— Да ты тоже лучше лишний час на стадионе! — сказал было Гена.

— Знаешь что? — Антон покачался на носочках. — Что ж, мы только о себе думать должны? Вон сколько ребят во дворе…

— Ну и что?

— Ну и то!

А Филимонова-то не Гена, а обстоятельства довели. Сейчас по Надиному плану он должен был попросить у Гены шест понести. Мало того, что он товарища разыгрывать должен, да еще и подхалимом стать?!

— Да ну вас! — крикнул Филимонов. — Я пошел!

— Антон! — Лена сделала шаг за ним, но Надя взяла ее за руку.

Филимонов, не оглянувшись, махнул рукой.

— Так, поссорились, — удовлетворенно сказала Надя. — Замечательно!

— Замечательно? — вскипел Ларионов.

— Да. Он тебя от дела отвлекает, раздражает и будоражит. А ты, Ларионов, принадлежишь не себе, а городу.

— Друзья для тебя сейчас роскошь, временно, конечно, — пояснила Лена. — Все чемпионы были временно одинокими. Перед ответственными состязаниями их даже с семьями разлучали.

— Спасибо за совет, — поклонился Ларионов. — Завтра я ухожу из дома. Гуд байте!

— Не человек — кремень! — восхищенно глядя ему вслед, сказала Лена.

7

Вечером удрученный событиями кворум снова собрался в беседке. Перед этим Надя с Леной два часа подряд просматривали свои конспекты. Леня дома еще раз прослушал все свои записи. Филимонов сидел снова на краешке скамейки, как посторонний гость, которого ни за что обидели. У одного Капитончика был такой вид, как будто его пригласили к телевизору на интересный фильм. Вся обстановка вокруг была в этот вечер такой, что вся Надина затея казалась чистейшей фантастикой, которую осуществить было так же легко, как организовать путешествие в другую галактику. Доминошники бомбили стол, в гараже джазисты разучивали новые ритмы, Иван Иванович расположился со своей «Волгой» так прочно, как будто он был памятником, поставленным здесь в честь всех владельцев частных машин. Молодые счастливые обладатели «Уралов», «Ижей» и «Панноний» кружились возле него, как мухи. Моторы стреляли, рычали. Дым застилал эту часть двора, как поле боя.

— Товарищи, — сказала Лена, — у нас две проблемы. Обе они требуют совершенно серьезного решения и продуманных действий. Мы допустили ошибку. Мы были слишком эмоциональны. Всякий научный опыт требует, чтобы голова была холодной и работала четко. Ларионов не поддается. Я предлагаю выработать для него перечень конкретных поступков, по которым всем будет ясно, что он у нас зазнался. А ты, Филимонов, перестань чуйствовать. — Она сказала это как Райкин. — Придешь домой, там чуйствуй. А тут думать надо. Я тебе сказала, что потом Ларионов скажет тебе же спасибо.

— По-моему, — сказал Леня, — надо начать с того, чтобы он переоценил свои возможности… на сегодняшний день… и стал нарушать режим.

— Пока не получается… — сказала Надя. — Ты сам в этом убедился. Для этого нужны какие-то внутренние сдвиги. Мы должны их организовать.

— Ну… — снова сказал Леня, включая магнитофон, — он должен со своими старыми друзьями… вести себя как-то иначе… свысока, что ли… как-то, я бы сказал, высокомерно…

— Мысль хорошая… — одобрила Надя.

— С ним все дружат, — сказал Филимонов. — Что же, он должен со всеми рассориться, что ли? И вообще — он дружит со мной…

— Дружил, — сказала Надя. — А сегодня он на тебя уже рассердился.

— Подумаешь, — обиделся Филимонов. — Да он простяк, свой в доску! Я вот сейчас к нему приду, и он рад будет…

— А ты не приходи. Потерпи.

— А я против! Мы с Генкой дружим с четвертого класса и вдруг ни с того ни с сего я должен…

— Ты должен общественные интересы ставить выше собстственных. у меня есть в папке такой случай. И там друзья вовсе не ссорились, а только цапались… из-за принципиальных разногласий. Давайте за это голосовать! Кто — за?

— Могу я быть против? — сказал Филимонов.

— Можешь, — ответила Надя, — но руку все равно поднимай «за»! Не нарушай кворум!

Филимонов нехотя поднял руку, глядя на профиль Лены, сурово поднятый, как у королевы на старинной монете. Она посмотрела на то, что руку он поднял, и улыбнулась. И сказала:

— А изнутри все взрывает только одно…

— Что? — спросил Леня.

Лена задумчиво посмотрела вдаль, где уже по-вечернему пустело небо и птицы летали так, как будто над домами не было никакого воздуха. Розовые тонкие облака прилипли к небу над горизонтом. Крохотные черные буксирчики ползли по морю, как черные жучки. Все посмотрели туда, куда был направлен задумчивый Ленин взгляд.

— Изнутри все взорвать может только любовь! — сказала она тихо.

— Вот гвоздь вопроса! — вскричал Леонид. — Гениально придумано! Любовь… она…

— Серьезней, Толкалин, серьезней… — строго сказала Надя. — Не пыли. Мы и сами знаем, что она… и так далее. Мы сейчас все рассматриваем с научной точки зрения. — Надя открыла папку и вынула брошюру. — «О любви и дружбе», — сказала она, — написал кандидат педагогических наук. Слушайте. «Как правило, подросток впервые влюбляется в двенадцать тире четырнадцать лет»… Как правило, ясно? «Чаще всего она — одноклассница или соседка по дому»… Соседка, ясно? — подчеркивает Надя. — «Не надо пугаться, что подросток забрасывает все прежние увлечения»… Забрасывает! «Противоречит, становится ироничным, высокомерным»… Высокомерным! — ликующе сказала Надя и захлопнула брошюру. — Вопросы есть?

— Есть, — хмуро сказал Филимонов. — А в кого он должен влюбиться? Я что-то не вижу… В Зинку из пятого подъезда?

— У нее нос… — поморщился Филимончик.

— А в твою сестру? — подсказал Антон. — Она кудрявая и открытки киноактеров все время покупает…

— Ей только в куклы играть… — засмеялся Капитончик. — Тоже придумал!

— Может, в меня? — сама себя спросила Надя.

— Нет, ты не подходишь, — сказал Леня. — Ты у нас интеллигентный, эрудированный человек. Тут надо про разные там облака и луну говорить, а ты парапсихологии напичкана. Он с тобой со скуки помрет… ты, по-моему, и вздыхать-то не умеешь. Нет, ты не обижайся, я же тебя вот как уважаю! Ты просто конкретно в данном случае не подходишь…

— Я не обиделась, — обиженно сказала Надя. — Ты такие приятные слова говоришь… Вон пусть в Виту Левскую Ларионов влюбится. Она у нас и знаменитая, и красивая, и вздыхать умеет…

Леня покраснел.

— Она не влюбится. Она человек цельной натуры. Она не может любить сразу двоих. А надо, чтоб на правду было похоже…

— Ну, раз на правду, тогда я в него влюблюсь… — решительно сказала Лена. — Я никогда еще не отказывалась от общественных поручений. — Филимонов потемнел. — Ну, не влюблюсь, а как бы влюблюсь…

— А почему, собственно, она должна влюбляться в него? — хриплым голосом спросил Антон.

— Она красивая… — Леня поправил очки, глаза его светились. — Она самая красивая девочка во дворе. У нее нет недостатков.

Надя сказала:

— И к тому же налицо будет следующее: он как бы отобьет Лену у своего же друга. Такие случаи очень типичны в спорте. Я могу привести примеры…

— Не надо примеры… — сказал Филимонов. — А что, она так и скажет ему: я тебя люблю…

— Не скажет, а как бы скажет… Но лучше всего, чтоб не сразу — пусть она пишет ему записки. Таинственные.

— Не пишет, а как бы пишет… — покраснел Филимонов, все его лицо кричало: что вы со мной делаете!

— Ну, как бы пишет не получится… — сказала Лена, — писать придется по настоящему. Ну, если хочешь, давай писать вместе…

— Записывай, Толкалин. Ларионов должен влюбиться в Лену Гуляеву. А ты, Филимонов, успокойся, все настоящие научные опыты проходят в тяжелой обстановке и требуют жертв. Ты теперь принадлежишь не себе, а науке. Первый в мире эксперимент, а ты хнычешь. Стыдно!

Леня просто танцевал.

— Кинохроника! — танцевал он. — Ларионов зазнался, мы все от него отвернулись, он с горя попадает в плохую компанию… Тут небольшой танчик «Мистер-Твистер». А потом…

— А потом Ларионов ставит все рекорды — пионерский, юношеский, взрослый, всесоюзный, европейский, мировой! Дадим Родине чемпиона мира по прыжкам в высоту с прочным иммунитетом против звездной болезни! Ура! — сказала Лена. — Только ты, Толкалин, чересчур уж… крайности тут ни к чему…

— Я шучу… — сказал Леня. — А вот они не шутят, — и он кивнул на джазистов и мотоциклистов. — Тут мы что будем делать? Тут нужен по крайней мере Остап Бендер, чтобы их на время отодвинуть и дать нам место под солнцем…

— Зачем Остап Бендер? Нам нужен Юрка Гусь… И еще Ванюша. На случай, если кто-нибудь задумает Юрку бить, — сказала Надя.

8

Юрка открыл один глаз. Второй был закрыт подушкой — Юрка любил спать на животе. Дома тихо. Браты-акробаты еще спят. Солнце лежит на стене, на гитаре, которую дядя Женя привез ему из плаванья и с которой Юрка еще стесняется выйти, потому что играть пока не умеет.

Со стены смотрели на Юрку всевозможные красавицы, черноволосые, светлые, золотые, даже сиреневые. Все говорили, что Юрка подает надежды «на волосатика», хотя у Юрки всегда была короткая стрижка. Он любил пестрые рубахи, у него была гитара и вот эти открытки. А это были вовсе не открытки, а образцы причесок. Что, он будет каждому это объяснять? Пусть думают, так даже интересней. Вот эту прическу он освоил, эту — тоже, а вон ту хорошо было бы сделать Ленке Гуляевой. Он ее себе мысленно нарисовал: она в красном платье с белыми кружевами, а прическа у нее под Наталью Гончарову. Пушкин умер бы от зависти!

Гусю показалось, что он слышит под окном какое-то странное сопение. И какое-то звяканье. Он вскочил и выбежал на балкон. Под балконом висел, беспомощно барахтаясь, Леня Толкалин и что-то пытался сделать с карабинчиком.

— Ты чего? — ошеломленно спросил Гусь.

— Карабинчик заело, — бодро ответил Леня, как будто висеть почти ночью под чужим балконом — самое нормальное и естественное занятие.

— А-а… — сказал Гусь, тоже сделав вид, как будто в этом нет ничего особенного. И потянул за веревку.

— Ты мне лучше плоскогубцы дай, — попросил Леня.

— Нету, — сказал Гусь и втянул его на балкон. — Давай, давай, в комнату проходи.

Он затащил Леню в комнату, посадил его на стул и полез в шкафчик. Оттуда он достал плоскогубцы.

— Ты чего мне их сразу не дал?

— А я и сейчас тебе их не дам… пока не скажешь, зачем лазил. Будешь тут день сидеть, как Бобка на цепочке. Уловил?

— Слушай, Гусь… Может, это моя тайна!

— Как в кино, — сказал Гусь, — говори лучше, как есть…

— Умру, но не скажу… Я, может, сюрприз какой-нибудь готовлю… Твое какое дело? Давай плоскогубцы!

— Не шуми. Детей разбудишь. Детям положено спать десять часов.

— Давай плоскогубцы… А то заору. И пусть твои дети страдают от невроза.

Леня дернул карабинчик — и он расщелкнулся сам.

— Привет! — сказал Леня. — Спасибо за содействие. — И пошел к дверям.

— Ладно… — пообещал Гусь, — в следующий раз ты у меня месяц провисишь. Смотри ты, тайны… мадридского двора…

Он выглянул из окна, чтобы еще что-то такое сказать Лене вслед, и увидел, как Надя прилепляла здоровый лист ватмана с какими-то рисунками к забору. Гусь торопливо влез в брюки и помчался во двор. Надя вешала стенную газету. Гусь тихо встал за ее спиной: вся газета была посвящена Ларионову. Передовица называлась «Наша надежда», стихотворение называлось «Ввысь», в полгазеты были нарисованы «Три богатыря», как у Васнецова, только вместо Ильи Муромца — Гена Ларионов с шестом наперевес, как с пикой… Надя приклеила газету, потом достала из кармана фламастер и чуть поправила прическу у Гены и гриву у его коня.

— Неплохо, — сказал Гусь и взял из ее рук фламастер. — Сама рисовала?

Надя растерянно молчала.

— А это ты о себе? — Гусь показал на передовицу. — Наша надежда! Ах, я и забыл, у нас теперь две Надежды — ты и Ларионов. Если не считать бабулю Антона. Здесь столько бабуль! Я даже хочу написать такую книгу воспоминаний «Три года среди бабуль».

— Сорвешь? — спросила Надя.

— Возможно… Я против тайн мадридского двора… Из подъезда выбежал Филимонов.

— Отойди! — . крикнул он.

— Пожалуйста! — пожал плечами Гусь. — Я могу отойти, могу и подойти! Может, часового поставите?

— Пошли, Надь… Как сказал древнегреческий философ Сенека: «Не мечите бисер»… Гусь, ты знаешь Сенеку?

— А мне это ни к чему! — усмехнулся Гусь и вдруг сказал: — Чего вы со своим Ларионовым носитесь? Думаешь, если он всем нравится, так и мне тоже должен нравиться?

— Почему ты так груб? — мягко спросила Надя.

— Мне про бисер, а я груб? — воскликнул Гусь. — У меня голос такой!

И не успели Надя с Антоном опомниться, как Гусь одним движением пририсовал Гене на листе стенгазеты залихватские усы. Филимонов рванулся было к Гусю, но Надя схватила его за рукав.

— Дядя Женя! — внезапно закричал Гусь. — Приехали?

— Приплыл. Точнее, прибыл, — с достоинством проговорил большой широкоплечий человек в морской форме, с трубкой в зубах, с лицом загорелым и заветренным. В руке он держал щегольский кожаный саквояж.

Он поздоровался за руку с Гусем, потом заодно с Надей и Антоном. Потом он положил большую тяжелую руку Гусю на плечо, и счастливый Гусь, забыв все «тайны мадридского двора», скрылся с ним в подъезде.

Надя удрученно взглянула на усатого богатыря.

— Хочешь, я охранять буду? — самоотверженно предложил Антон. — Хоть весь день!

— И всю ночь? И снова день? — грустно проговорила Надя. — Ладно, пусть так остается. Может, к вечеру Гусь будет другим человеком.

Гена вышел на балкон. И остановился, с изумлением глядя на маленький шахматный столик, который выставили сюда за ненадобностью и который еще вчера вечаром был покрыт пылью. Сейчас столик был чисто вытерт, на нем лежал лист белой бумаги, прижатый камешком. На бумаге — очень красивый цветок. А под цветком — открытка. С нее прямо Гене в глаза, загадочно улыбаясь, загадочно смотрела «Незнакомка» Крамского. Гена повертел открытку. На ней ничего не было написано. Незнакомка не спускала с Гены прекрасных глаз. Зимний Петербург за ее спиной был окутан дымкой. Как, впрочем, и то обстоятельство, как она тут очутилась. Мама этого сделать не могла. Папа, естественно, тоже. Гусь? Стал бы Гусь заниматься таким утонченным издевательством, для которого просто не было повода — Гена никогда в жизни ни в кого не был влюблен, если, конечно, не считать Татку Замочкину в средней группе детского сада. Незнакомка также ни на кого не походила из всех девчонок, которых только знал Гена. Значит, намекать таким образом тоже было не на кого.

Гена спрятал открытку за пазуху, бумажку со стола сбросил с балкона и принялся рассматривать цветок. На длинном стебле несколько нежных сиреневых колокольчиков. В цветке должен был таиться какой-то намек, и к тому же такой цветок Гена где-то уже видел, только не мог припомнить, где именно. Мама еще была дома, и Гена осторожно прошел в комнату и так же осторожно воткнул цветок в букет, который мама вчера купила после работы. Он постоял какое-то время тихо, потом сказал:

— Очень хороший букет…

— Ты заметил? — удивилась мама. — Ты что-то раньше не замечал!

Она вошла из кухни и встала рядом — любоваться.

— Прелесть! — сказала мама, вздохнув. — Ничто так не согревает сердце, как цветы.

— А это что такое? — Гена показал на цветок, который сам только что воткнул.

— Ах, — сказала мама, — его вчера не было!

— Расцвел за ночь… — сказал он. — А ты не скажешь, как он называется?

— Наперстянка.

И Гена вспомнил — он видел этот цветок в книжке о Циолковском. Наперстянка — это ее любил Циолковский! Он так и сказал маме:

— Это любимый цветок Циолковского!

— Ну что ты! — сказала мама. — Я никогда не видела у него наперстянку!

— Мама имела в виду своего зубного врача, тоже Циолковского.

— Да нет же! Это я говорю про того, который ракеты изобрел!

— А-а-а… — протянула мама, погладила цветок легким движением и снова ушла на кухню.

«Живая ракета Земля — Воздух!» — вспомнил Гена одну из строчек, написанных в прошлое утро на балконной двери. Он окончательно-запутался и в очень смущенном состоянии отправился к Антону Филимонову, прихватив с собой открытку.

Антон ел свою любимую манную кашу и читал книжку. Бабушка, напевая, что-то шила и смотрела заодно утреннюю передачу по телевизору.

— Привет! — сказал Гена и протянул Антону открытку.

Антон посмотрел на нее, как на пустое место, и спросил:

— Ты что, коллекционированием занялся?

— Хорошенькое дело! — воскликнул Гена. — Тут что-то непонятное творится, а ты… Я, знаешь, говорить тебе не хотел… знаешь, как-то так было… но мне недавно какой-то дурак всю балконную дверь исписал разными восклицательными предложениями, а сегодня вот это подсунули…

Антон положил ложку каши в рот, прожевал, отодвинул книжку в сторону и сказал:

— Слава пришла… Со всеми знаменитостями так поступают… разные почитатели… То-то я тебя не узнаю… какой-то ты не такой стал.

— Какой — не такой? — ошарашенно спросил Гена.

— Ну, не такой… стал о себе много думать…

Это когда я о себе стал думать?

А что, нет, что ли? Вот спортплощадку не хочешь расширять. — Антон все это говорил вперемежку с кашей, какими-то чужими словами и с чужим выражением лица. — Как будто другие не люди…

— Да я же вообще! — крикнул Гена. — Вообще! Я же просто так! Я думал… Да я хоть сейчас… Честное слово!

— Тише, — сказала бабушка из комнаты. — Тут такая песня, а вы кричите…

— Я не буду кричать, — сказал Гена. — Я вообще уйду!

И он на самом деле ушел. Он ушел, очень этому удивляясь, — ему казалось, что сейчас это был не он и Антон тоже был не Антон. И вообще все происходило как во сне. «Это что же? — с ужасом подумал Гена. — Это со всеми, что ли, так?» Или он на самом деле не заметил, как стал совсем не такой? Ведь все вон с каким уважением к нему относятся, а он… а он только и знает, что торчит на стадионе. Нет, сказал себе Гена, с этим надо кончать. Надо быть достойным надежд и доверия. Он. сегодня же пойдет к Наде и скажет, что на спортплощадке он готов стать главной рабочей силой.

9

Надя сидела на диване и очень придирчиво рассматривала все платья, которые Лена доставала из шкафа. Она доставала, прикладывала их к себе, но Надя каждый раз говорила:

— Нет!

Одно было слишком легкомысленным, другое делало ее совсем девчонкой, чуть ли не первоклашкой, в третьем можно было ходить только зимой, у четвертого был дикий цвет… Лена достала последнее, с золотисто-красной вышивкой.

— Ты понимаешь, важно, чтоб у Гуся не получилось каких-либо сравнений! Вот он сравнит тебя, например, с воробьем, раз ты в том, сером в крапинку — и считай, что ничего не вышло! Он тебя просмеет, и только!

— А при чем тут Гусь? — удивилась Лена. — Я же не из-за Гуся…

— Ты-то не из-за Гуся, но Гусь из-за тебя… Если ты ему тоже Не понравишься, так он тебе и пойдет доминошников уговаривать.

— А ты сама с Гусем разговаривай!

— Как же, послушается он меня! — Надя вдруг впилась глазами в платье, на которое Лена почему-то не обратила внимания. — Вот всех побеждающее платье! И молчи! И не возражай!

И Лена приложила к себе белое. И как сразу все изменилось: не было Лены, не было платья, было что-то единое, воздушное, легкое. И сразу стало заметно, какие у нее темные крылатые брови, и какие яркие глаза, и как хорошо лежат волосы, поднятые ленточкой. Надя склоняла голову то направо, то налево, любуясь. Сказала:

— Офелия! Убийство на улице Данте! Гусь примет все наши условия!

Лена вышла из подъезда, и все, кто видел ее, замерли: Антон, читающий в шезлонге на балконе, — глаза его наполнились страданием. Гена, переживавший разные противоречивые чувства, вдруг обо всем забыл. И Гусь, стоящий у окна в новой бешеного цвета рубахе, которую ему, наверное, только что подарил его дядя, пришедший, конечно, из заграничного плавания, Ванюша, с лицом Оцеолы и быстрым взглядом самбиста. И даже Капитончик, сам с собой игравший в баскетбол на спортплощадке, как будто весь сломался и стал походить на палочника — есть такое насекомое, как будто состоящее из палочек, такое неуклюжее, длинное и тонкое.

Лена проплыла под конвоем Нади до окна Гуся и, к изумлению всего двора, сказал чарующим голосом:

— Георгий, спустись — на минутку.

У Филимонова сделалось такое лицо, как будто ему в научных целях стали отпиливать руку. Гусь не сразу закрыл рот от удивления.

— Это ты мне?

Из-под его руки вынырнул Женька и спросил:

— Это там… чего?

— Брысь! — сказал Гусь, не спуская с Лены глаз.

— Я тебя на улице подожду… — нежно сказала Лена.

— Конечно, конечно… — оторопело сказал Гусь.

Из дверей подъезда он вышел важно. У него, оказывается, не только рубаха была новая, но и брюки сиреневого цвета, и туфли с тупыми носками. С заднего кармана брюк на весь двор кусок коричневой кожи сообщал, что выпустила их фирма «Райфл». Расклешенные брючины позванивали, подшитые металлическими молниями… Лена ждала его под платаном.

— Ну, чего тебе? — Гусь потупил взор.

— Иди сюда… — сказала Лена. — Не правда ли, какой прекрасный день…

Гусь оглянулся по сторонам. День был действительно прекрасный.

— Ничего… — сказал Гусь. — Вполне.

— Ты знаешь… — сказала Лена. — Я давно хотела с тобой поговорить… Почему бы тебе не заняться спортом?

Гусь удивился:

— Чем?

— Спортом! Вон какие у тебя перспективные ноги! Гусь с интересом посмотрел на свои ноги. Словно увидел их впервые.

— А какой мне хозрасчет бегать и прыгать? — усмехнулся он. — Я человек занятой…

— Ну, а если… — Лена посмотрела прямо в глаза Гусю, и он взгляд ее не выдержал. — Если я тебя очень попрошу?

Гусь совершенно по-дурацки себя почувствовал, стал смотреть куда-то через собственное плечо.

— Да я не знаю… И вообще, ты знаешь, я боюсь качки… а тут прыгать надо…

— Мы бы тебя Главным хранителем олимпийского огня сделали! — принялась уговаривать Лена.

— Дымовым, значит?

— Лично для меня, значит… — Лена сделала вид, что оговорилась. — Для всех нас! Для всего двора, что ли, не можешь?

— Вот тут, — он постучал пальцем по голове, — мужики сумлеваются… Ларионова же все равно не перепрыгнешь!

— Не стараться — так и не перепрыгнешь!

Она схватила его за руку и потянула в сквер через дорогу. Гусь застеснялся и выдернул свою руку из ее рук.

— Ты тайну хранить умеешь? — горячо спросила Лена.

— Хоть две! — гордо заявил Гусь.

— А их и так две!

И она рассказала ему все. Гусь долго думал.

— Ладно, — проговорил он наконец. — Я согласен. Я-то думал, что ты… а ты… Ну, да ладно… А двор, это дело по мне! Люблю разыгрывать!

Он сорвал розу и протянул ее Лене.

— Сказал — сделал. Гусь такой!

Аллея была пуста. Лена взяла розу. Гусь расплылся в улыбке. Но улыбка погасла тут же, потому что Лена воткнула розу на ее место в клумбе.

— Нельзя… — сказала она, — милиция остановит…

— Вас понял. Вижу хорошо, — кивнул Гусь. Мимо них действительно медленно прошагал милиционер. — Знаешь, а тебе пойдет Мануэль де Курси!

— Что?! — удивилась Лена.

— Ну, я насчет… — Гусь повертел рукой над своей макушкой. — Насчет прически…

— Ты опять?

— Не буду! — испугался Гусь.

К изумлению всего двора, Гусь с Леной чинно прошлись мимо ворот и исчезли в переулке.

В комнате Лени Толкалина собрался весь кворум, к которому после долгих уговоров присоединили Ванюшу. Даже Вита Левская была тут, потому что теперь она должна была своей игрой в положенные моменты оформлять лирическое настроение Гены, которому все равно придется влюбиться. Они уже обсудили ее репертуар, придирчиво прослушали несколько пьес и остановились на том, что играть она будет молдавские мелодии. Потому что, по общему мнению, разные там скрипичные пьесы для такого дела совсем не подходили. Ванюша пришел в разгар споров, касающихся музыки, очень удивился — до сих пор никто, кроме Лени Толкалина, скрипкой не интересовался. Надя объяснила ему так:

— Растем. Пора думать.

Это вполне Ванюшу устроило.

— Думайте, — сказал он, — лично я к скрипке равнодушен. Я люблю битлов.

Вот мы тут о Гусе, — сказала Надя. — Он дал нам слово сломить сопротивление доминошников. А мы боимся, чтобы он не подвел наши игры. Вот сейчас тут Леня пленку прокрутит… Он говорит, что Гусь какой-то странный стал. Он ведь такой — жди от него фокусов!

Леня включил проектор.

На холсте, повешенном на стенку, из подъезда выскочил Гусь, на ходу жуя бутерброд. Он пробежал мимо гаража с джазистами, мимо автомобилистов на пустыре, мимо доминошников, ни на кого не обращая внимания…

— Видели? — спросил Леня. — Все мимо…

Гусь идет по улице. На углу подходит к группе пижонистых подростков. Они почтительно пожимают ему руку. Когда двое из них здороваются, волосы закрывают им лица. Получается очень смешно — как будто они вслепую шарят руками, чтобы поздороваться друг с другом. Гусь оглядывается… и вдруг опрометью бежит от подростков. Они тоже оглядываются. И бегут за ним.

— Это они от меня убегали… — сообщил Леня. Улица неслась на полотне, навстречу зрителям — качались деревья, качались автобусы и люди…

— Это я бегу за ним… — сказал Леня. Улица внезапно перевернулась.

— Это я упал… — огорченно проговорил Леня. Улица, прохожие, разные лица..'.

— А где он? — спросила Надя.

— А он… — сказал Леня сконфуженно. — Он… исчез!

— И это все, мистер Шерлок Холмс? — спросила Надя.

— Не-ет! — торжествующе сказал Леня. — Ты меня за кого принимаешь? Меня за такую работу выгнали, бы из кружка кинолюбителей! Сюжет должен быть закончен!

Пока он это говорил, на экране дрожала черная вклейка, мерцающая искрами и черточками. И появилось здание. Наезд — во весь экран — вывеска. На ней написано: «Районная библиотека № 29». Отъезд — в библиотеку входит Гусь.

Все изумленно охнули. Гусь вышел из библиотеки с толстенной книгой в руках, листая ее на ходу. Толкалин остановил изображение — Гусь с книгой.

— Действительно… — растерянно сказала Надя.

— Ну!!! — ликующе завопил лентописец. — Гусь с книгой! А? Тут что-то не так! Видали когда-нибудь Гуся с толстой книжкой? Я лично не видел!

— И я, — тихо сказала Виолетта.

— Да, мы не видели… — еще раз повторил Леня.

С ума можно сойти, — сказала Лена. — Сначала эти мальчики. А потом книга — это уж вообще…

— По-моему, — сказал Ванюша, — что-то вы чересчур… мнительные. Мало ли что?

— А мы-то тебя с ним назначили доминошников уговаривать. Мало ли что… — сказала Лена. — Может, те его в шею толкать вздумают… особенно эта джаз-банда.

— Я пожалуйста, — согласился Ванюша. — Хоть ваша олимпиада не для меня, зато я для вашей олимпиады — всегда пожалуйста.

— Вот, — сказала Надя. — Ты, Ванюша, с ним и поговори. Он к тебе с уважением относится.

— А ко мне все с уважением относятся… — Черные глаза Ванюши засмеялись.

10

Юра пришел из своей парикмахерской гораздо позже, чем ему полагалось. Остапу и Женьке самим газ включать не разрешали, и они, страдая оттого, что суп в холодильнике совсем застыл и стал невкусным, сидели на диване и жевали хлеб. Колбасы тоже не было — ее еще утром съел Женька.

— Я такой голодный — прыгать не смогу, — сказал он. Остап ничего не сказал.

— Вот честное слово… я сразу упаду…

— Перестань ты, — проговорил Остап.

— А что перестань? Ты знаешь, что с голодным человеком происходит? У него в желудке клетки сами себя начинают переваривать. И получается язва… или рак… Ой, — завопил он. — Как болит! — и схватился за живот.

Он лег на кровать, стеная и охая. Остап стал лихорадочно думать, что же ему такое дать. Кефир выпили, молоко тоже, хлеб надоел, а лук просто так жевать не станешь. Ох, и попадет же Юрке от мамы!

И когда уже совсем заумирал от разных болей Женька, Юра открыл дверь.

— Почему дети вопят? — весело спросил он.

— А потому, что голодные! — крикнул Женька.

Юра выложил на стол кучу пакетов. Запахло ветчиной, апельсинами и копченой рыбой. Женька подлетел на кровать от восторга. Юра пошел разогревать суп, прихватив с собой и ту толстую книгу, которую он вчера принес. Братья притихли, жуя ветчину.

— Ну, я вам и дам по организму… — сказал из кухни Юра.

— А что? — сказал плаксиво Женька. — Мы ничего…

— А я не про вас! — счастливым голосом ответил Юра. — Я не про вас… Ищи, голова, выход — шляпу куплю.

— Ой! — сказал Остап. — Юрка что-то задумал!

Он подкрался сзади и посмотрел на открытую страницу — там были изображены всякие скульптуры голых людей с могучими мускулами.

— Ищи, голова, выход — шляпу куплю… — еще раз сказал Юра и прочитал громко: — «На время Олимпийских игр прекращались…» — Что прекращалось, Остап так и не узнал, но брат почему-то погладил сам себя по голове и сам себе поообещал: — Шляпу куплю. — После этого он торопливо накормил мальчишек, вымыл апельсины, щелкнул обоих братьев по носу и умчался.

Ванюша не застал его дома. И вышел во двор, соображая, куда мог податься Гусь. Уже темнело. В углу двора ktojto горячо почти ругался. Ванюша присмотрелся. Гусь стоял возле доминошников с книгой в руках и тыкал в нее пальцем. Джаз грохотал в гараже. Ванюша кинулся на подмогу. Теперь книгу читал вслух один из доминошников.

«На время… Олимпийских игр, по традиции… запрещались все войны… столкновения, побоища, стычки…»

— Читайте, читайте! — горячился Гусь. — Никто не скандалил, не ругался даже! Не мешал! Воюющие стороны примирялись! Все для игр! Все улыбались и делали друг другу только приятное! Вы что, хуже древних греков?

Доминошники тоже понемногу начали улыбаться.

— Две с половиной тыщи лет прошло! — разглагольствовал Гусь. — Семьдесят поколений сменилось! Мы уже сами почти что сменяемся! Не в Древней Греции, слава богу, то есть слава истории. Ведь я-то это понимаю, а несовершеннолетний еще… А вы все тут совершеннолетние, а вон дядя Миша даже депутат!

Дядя Миша, известный на весь город столяр-краснодеревщик, сказал в бороду:

— Да, братцы, тут тебе не рыба…

Трудно вам, что ли, стол передвинуть? Вот вы, дядя Петя, дворник у нас, да еще какой дворник! Вы что же это — места во дворе столу не найдете?

— Ты погоди, — прервал его сухонький старичок. — Чего ты, как поп! Проповеди тут про древних греков читаешь. Ну, я дворник, так что…

— Мда-а, — еще раз крякнул бородатый дядя Миша, — придется ребятам подсобить…

— Можно… чего там… Конечно… — загудели пристыженные доминошники. — У нас своя игра, у них своя, да еЩэ олимпийская…

— Их-хи-хи! — от души рассмеялся сухонький дворник.

Гусь широким жестом выложил на стол лист бумаги, на котором что-то было написано.

А это что? — Дядя Миша взял бумагу, надел очки и прочитал вслух: — Расписка. «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся не мешать олимпийским играм и даже во всем содействовать…» — Он поперхнулся и поднял глаза на Гуся. — Ишь, бюрократию развел!

— Я лицо подотчетное, — уважительно сказал Гусь. — Я это не для обиды… Я-то вам и так верю…

— Ладно уж, — сказал дядя Миша, — подпишемся… Раз поручение это тебе. Я уж один за всех… — и расписался.

Гусь схватил расписку и помчался на пустырь, где копались в моторах автомобилисты, так и не заметив возле себя Ванюшу. Он остановился возле новой «Волги» Ивана Ивановича, некоторое время стоял остолбенело — так, что Иван Иванович даже немного испугался.

— Ты что? — спросил он, откладывая в сторону ветошку.

— Какой зверь! — пропел Гусь, жмурясь. — Гепард!

— А-а… — протянул Иван Иванович голосом старой бабушки.

На лице его заиграли лучи… «внутреннего света», — подумал Гусь про себя, — собственник!»

— А Что, Иван Иванович, — сказал он почтительно, — по-моему, только у вас во всем городе такая красавица!

— Да! — гордо сказал Иван Иванович.

— Только вы мало на ней ездите! — заметил он. — Надо бы хватать километры, жать…

— Это в твоем возрасте хватают и жмут, — сказал Иван Иванович. — Я же пока только обкатываю мотор…

«Ну да, — подумал Ванюша, — а сам ездит на трамвае».

— Вы увлеченный человек, Иван Иванович, — сказал Гусь. — И у нас… у нашего коллектива… к вам огромная просьба… вы нас поймете…

И он стал то же самое, что и доминошникам, говорить Ивану Ивановичу. Иван Иванович растерялся.

— Вы, как директор передовой артели… — Гусь говорил как на митинге.

Иван Иванович в первый раз не стал его даже слушать. Во второй раз, когда Гусь подошел к нему и сказал: «Вы, как директор передовой артели…» — Иван Иванович сел в машину, хлопнул дверцей и уехал со двора. Но уже в тридцать третий или, может быть, в сорок пятый раз, когда Гусь подошел к нему и, не соблюдая знаков препинания, сказал: «Выкакдиректорпередовойартеливыполняющейпланыидаль-шеперевыполняющей», — тут Иван Иванович поднял руки и покорно последовал «примеру» любителей домино и почетных пенсионеров, согласившихся отодвинуть свои скамейки к самому забору. Он подписал расписку. Веселые мотоциклисты спорить не стали и поставили свои росписи все подряд.

Но когда Юра двинулся в сторону гаража, грохочущего аргентинским танго, Ванюша подошел к Гусю вплотную и сказал: «Тут я с тобой». И Гусь не стал спорить.

Вечером Гусь звонил в дверь к Наде и, не переступая порога, с видом небрежным и важным протянул ей кучу бумажек.

— Это от частных владельцев машин… Это от джаза… они играть не будут, а будут играть. Себе, то есть, не будут, а нам будут — спортивные марши. А это от Ивана Ивановича… — Он вручил расписки Наде, сложив их веером.

11

В субботу, на следующее утро все проспавший Иван Иванович раскрыл окно, чтобы свежий воздух ворвался в квартиру, и замер. На каменистом пустыре под руководством дяди Миши, известного столяра-краснодеревщика, сооружались трибуны. Мотоциклисты, те, кто не уехал куда-нибудь на отдых или экскурсию по побережью, ютились в углу двора. Стол доминошников стоял теперь возле самого забора. Среди тех, кто привычно стучал домино уже по утрам, нашлись и сварщики, и каменщики, и один почти художник, который чертил на листах фанеры какие-то фигуры. Одна, изображающая дискобола, уже стояла, сверкая белой краской, прислоненная для просушки к дереву.

Гусь прошел мимо окна Ивана Ивановича, сердечно махнул ему рукой и крикнул:

— Порядок!

Иван Иванович побледнел и закрыл окно.

Сегодня Гусь в строительстве олимпийского стадиона не Участвовал. У него было другое общественное поручение. Он шел на стадион — проситься к Гене в ученики.

На стадионе было пусто. Один Ларионов беспощадно гонял себя по гравийной дорожке, приседал, прыгал.

— Ген, а Ген! — Гусь позвал его еще издали. Ларионов остановился.

— Ну? — нахмурился он.

— Гусь вышел на гравийную дорожку, по которой Гена собирался бежать, приняв позу спортсмена «на старте».

— Научи меня прыгать… — Гусь умоляюще сложил ладони. — Ты видишь, у меня ноги перспективные, мне все так говорят. Возьми меня в ученики…

— Все дурачишься? Уйди с дороги… Гусь встал на колени:

— Гена, возьми меня в ученики…

— Ты что, за дурака меня считаешь?

— Таков закон. — Гусь поднялся и отряхнул брюки. — У каждого мастера должны быть ученики!

Ларионов, закусив губу, помчался на него с шестом наперевес. Гусь не сдвинулся с места, глядя на Гену, как на приближающийся поезд.

Ларионов легко перемахнул через него, промчался дальше и взял высоту… Юра подбежал к стойкам.

— Три метра семьдесят один сантиметр… — почти шепотом восхищенно сказал он и завопил: — Гениально!

Ларионов, недовольно оглянувшись, увидел в глазах Гуся неподдельное восхищение и смягчился.

— Да что там! — сказал он. — Олимпийский рекорд Кука и Джильберта восьмого года.

— Восьмого? — удивился Гусь. — Так недавно? Гена, поучи меня, я тебя прошу, честное слово! Я могу с двумя чемоданами забор перепрыгнуть… Я раньше недопонимал, а теперь… научи…

— С двумя чемоданами? — недоверчиво спросил Гена. — Ты серьезно?

— Честное слово! Я у бабушки в деревне всегда с чемоданами прыгал!

— А почему с чемоданами?

— А потому, что у нее собака злая. Я как приеду, так с чемоданами — через забор. А знаешь, какие чемоданы. Там даже тушонка в банках — мама посылала.

— И как ты бежал?

— А вот так я бежал… — Гусь поставил планку на высоту бабушкиного забора, разбежался и — прыгнул! — Так-то что! Вот с чемоданами…

— А ну-ка, покажи еще раз… Гусь показал и спросил:

— А когда тренироваться-то будем?

— А мы уже тренируемся!

Домой они шли, дружно разговаривая, настолько дружно, что бабушка Антона Филимонова высунулась из окна и сказала:

— Это что такое творится? Гусь-то ваш с Геной сдружился?

— Понимаешь, — говорил Гена, — до девяностого года прошлого века прыгуны не передвигали левую руку к правой по шесту. — Ларионов на ходу показывал, как они держали руки. — Они вот так их держали, и при разбеге и при установке шеста. У первых прыгунов был шест с грузом свинца, больше пятнадцати килограммов, на переднем конце… Это для того, чтобы шест занимал вертикальное положение, как Ванька-встанька…

Под спокойный голос Ларионова, в приподнятом настроении от строгой похвалы Гены, Гусь размечтался… Он представил себе шест, прозрачный такой, с ртутью внутри. Он нарисовал себе такую картину, как он бежит — упор! — в прозрачном шесте ртуть резко устремляется вперед к опорному концу! Гусь взмывает 1над планкой… и падает на кучу опилок прямо перед транспарантом: «Ура» лучшим дворовым командам нашего квартала!» Тут же вскочив, Гусь мчится дальше со своим шестом, снова взмывает над планкой, установленной уже более высоко, и опять падает на кучу опилок перед новым транспарантом: «Физкульт-привет прыгунам нашего района!» Гусь, продолжая свой бег, берет новую высоту. Новый транспарант: «К новым вершинам!» И нарядная Лена Гуляева машет ему платком из рядов восхищенных зрителей.

— Вот так наши спортсмены находят свой стиль… — говорил Гена. — И ты имей все это в виду…

«Батюшки мои, — подумал Гусь, возвращаясь на землю с небес своей мечты. — Все прослушал. Придется завтра сделать вид, что не понял».

А чтоб Гена что-нибудь такое не спросил, Гусь сказал:

— Слушай, Гена, пойдем завтра на море?

— Какое море? Завтра тренировка, тренировка и тренировка! И послезавтра то же самое, и всегда будет то же самое… Если не нравится — отказывайся сразу…

— Тогда сейчас пойдем на море… мы же уже тренировались.

— А кто за нас на спортплощадке будет работать?

Двор преображался. Капитончик красил зеленой краской скамейки для зрителей. Ванюша вместе с сухоньким дворником мастерили чашу для олимпийского огня — оказывается, до пенсии дворник был сварщиком. Металлическая круглая чаша цвела фиолетовыми огнями. Фейерверки в честь будущих побед летели из-под электрода. Дядя Петя-разогнулся, поднял «забрало» и сказал Ванюше:

— После чоновского отряда я пошел по призыву в ЧК. Бандитов вылавливали… Так что, парень, всякие разные приемчики я хорошо знаю до сих пор. Ты не смотри на мой рост и комплекцию, и даже на возраст…

— Что вы, — сказал Ванюша, — разве это имеет значение?

«Забрала» опустились, и олимпийская чаша снова вспыхнула цветами и фейерверками… Филимонов и Капитончик таскали в ведрах песок из большой кучи на дорожку. Лена в милом голубом сарафанчике красила сетку, отгораживающую спортплощадку от двора. Несколько пенсионеров срезали лопатами кочки на пустыре, а Надя с малышней таскали охапки травы к мусорным ящикам. Зинка из пятого подъезда, у которой нос не подошел для общественного поручения, и все остальные мальчишки и девчонки что-нибудь да делали. Каждая физиономия светилась самым высоким накалом трудового энтузиазма. Все происходящее венчал лозунг «Дадим олимпийские! Равняемся на Ларионова!»

Гена засучил рукава. Рукавов, конечно, не было, но было такое движение.

— Где моя лопата? — громко спросил он.

— И моя? — спросил Гусь.

— Твоя вон там, возле песка, — сказала Надя Гусю. — А ты, Гена, иди домой! Ты работать не будешь. Нас много, а ты один. Отдыхай, набирайся сил! Тренируйся…

— Ты что? — воскликнул Гена. — Что я — хуже других? Или лучше других!

— Мне не нравится твое дыхание… — озабоченно сказала Надя. — Тебе нравится, а мне нет. Мы решили тебя беречь!

Ларионов некоторое время метался по площадке. Он готов был свернуть горы. Но горы оказались неприступными.

Он постоял несколько минут рядом с дискоболом, фанерные мышцы которого были так напряжены, точно он собирался метнуть диск туда, где синий морской горизонт сливался с синим горизонтом неба. Гена постоял, постоял и поплелся домой, сопровождаемый грустным взглядом Гуся.

12

Филимонов сидел на диване, мрачно глядя в бабушкину спину. Интервидение передавало репортаж о международном чемпионате по боксу. Бабушкина спина отражала все удачи и неудачи на ринге. Бабушка то посмеивалась, то пугалась, то восторгалась, довольно умело делая при этом выпад правой, как будто сама посылала в нокаут всех побежденных, кроме, конечно, своих, советских боксеров. Когда проигрывали они, она обыкновенно, по-бабушкиному, как и положено, охала, комкала фартук и прижимала его к лицу.

— Ах, Антошенька, — говорила бабушка. — Когда в двадцать седьмом году у нас при клубе организовали женские команды в кружке бокса, я записалась первая…

Потом бабушка стала рассказывать, как она стала мо-тогонщицей.

Все это Антон уже знал. Можно было сейчас повернуть голову направо и посмотреть на большой, желтый от времени снимок, на котором тоненькая девушка в боксерских перчатках стояла на ринге с другой девушкой, потолще, тоже в боксерских перчатках, а тренер им что-то объяснял. И еще там был один снимок — тоненький мальчик в тесном шлемчике летел на мотоцикле с трамплина, и колеса сливались под ним в некие туманности. Это был, конечно, не мальчик, а его бабушка…

«Наверное, я тоже когда-нибудь буду дедушка, — мрачно подумал Антон, — и повешу в квартире фотографию, где я так красиво застыл над планкой». Он подумал это просто так, потому что вообразить себя дедушкой не мог.

— Антоша, — обеспокоенно спросила бабушка. — Что с тобой? Ты весь какой-то черный!

— Я устал… — сказал Антон. — Вон сколько песку перелопатили сегодня…

— А почему не работал Гена? Он заболел?

— Нет, — сказал Антон. — Он у нас знаменитость и наша надежда. Мы его бережем.

— Молодцы, — похвалила бабушка. — Хотя мы в наше время ни для кого не делали исключения…

И она пошла на кухню заварить чайку — она очень любила перед сном с внуком попить чайку и повспоминать что-нибудь героическое из дедушкиной жизни или что-нибудь забавное из своей. О маме и папе она говорила всегда как о чудаках, милых чудаках с милыми странностями, из-за которых они оба занялись теоретической физикой, странной наукой, которая делает человека сидящим за столом и пишущим множество непонятных вещей на листах, больших, как детские пеленки.

«И все-таки непонятно, почему они решили зазнавать только Генку, — сумрачно думал Антон. — Я же не собираюсь бросать прыжки! Значит, и я могу заболеть звездной болезнью! Ну, и что из этого, что я прыгаю на один сантиметр ниже? В конце концов, на пьедестале почета кроме первого места есть и второе! Что, они хотят, чтоб когда-нибудь второе место занял какой-нибудь американец?»

Сегодняшний чай не доставил Антону почти никакого удовольствия. Он отставил чашку и подошел к окну. На своем балконе Виолетта Левская устроила скрипичный концерт. Молдавские мелодии услаждали слух всех, кто еще не спал. И, возможно, слух Ларионова, который, возможно, тоже еще не спал.

А Ларионов уже почти спал. Вообще-то он должен был в этот час спать совсем. Но под подушкой у него лежала открытка с Незнакомкой, он почувствовал рукой прохладную поверхность картона и видел, борясь со сном, сиреневые ее глаза, глядящие прямо на него… Гене казалось, что молдавские мелодии звучали из тех окон, которые были за спиной Незнакомки. Когда он заснул, мелодии превратились в прозрачные голубые волны, в какие-то искры на них, в какие-то большие теплые цветы над морем. наш занят только на время этих… олимпийских? Я надеюсь, что спортплощадка не станет двором окончательно? Я уже третий день не выкатывал свою ладушку.

А Лена смотрела на себя в зеркало. Она взяла мамин голубой карандаш и накрасила своему отражению веки голубым. Потом черным карандашом она удлинила своему отражению глаза. Потом взяла сиреневую помаду и нарисовала на зеркале свои губы. Она подняла волосы вверх, — не понравилось. Она положила их над ушами кольцами. Вот ей бы, Ленке, и быть иллюстрацией к купринской Олесе, так хороша была Ленка в зеркале. Она отодвигалась от нарисованных губ и глаз — и смотрела на нее обыкновенная, хоть и симпатичная школьница. Она возвращала нарисованным губам свое отражение — и какая там была яркая пастушка с древнего гобелена, какая там была Олеся, какая там была… Лена даже придумать не могла, что там еще такое было!

Лена стояла, замерев, и воображала рядом с собой не Антона, нет, а Гену! Гену с широкими плечами, глазами зеленоватого цвета, Гену с его будущим волевым спокойным лицом. Она воображала какое-то будущее время, и в зеркале она была старше, и Гена там в зазеркале был совсем взрослым, и на груди его на широкой ленте — медаль, и он стоит с ней рядом, не на пьедестале почета, разумеется, а уже после, когда спортсменов снимают для памяти с дорогими ему людьми…

Лена медленно стерла все краски с зеркала, медленно вздохнула, медленно пошла к постели… взяла книжку. Но читать не стала. Молдавские мелодии тихо качали ее, и мечты необычайно прекрасные сменяли одна другую. «Как хорошо быть красивой», — думала Лена, вспоминая растерянные глаза Гуся.

В своей маленькой комнате стояла перед зеркалом Лена. Родители играли в столовой в лото вместе с Иваном Ивановичем и его женой. Когда Иван Иванович говорил «барабанные палочки… кочерга и восемь девок», казалось, что это говорит его жена. Когда жена густым басом называла числа, казалось, что это говорит Иван Иванович.

— Я надеюсь, — тоненько говорил сосед, — что двор наш занят только на время этих... олимпийских? Я надеюсь, что спортплощадка не станет двором окончательно? Я уже третий день не выкатывал свою ладушку.

А Лена смотрела на себя в зеркало. Она взяла мамин голубой карандаш и накрасила своему отражению веки голубым. Потом черным карандашом она удлинила своему отражению глаза. Потом взяла сиреневую помаду и нарисовала на зеркале свои губы. Она подняла волосы вверх, — не понравилось. Она положила их над ушами кольцами. Вот ей бы, Ленке, и быть иллюстрацией к купринской Олесе, так хороша была Ленка в зеркале. Она отодвигалась от нарисованных губ и глаз — и смотрела на нее обыкновенная, хоть и симпатичная школьница. Она возвращала нарисованным губам свое отражение — и какая там была яркая пастушка с древнего гобелена, какая там была Олеся, какая там была... Лена даже придумать не могла, что там еще такое было!

Лена стояла, замерев, и воображала рядом с собой не Антона, нет, а Гену! Гену с широкими плечами, глазами зеленоватого цвета, Гену с его будущим волевым спокойным лицом. Она воображала какое-то будущее время, и в зеркале она была старше, и Гена там в зазеркале был совсем взрослым, и на груди его на широкой ленте — медаль, и он стоит с ней рядом, не на пьедестале почета, разумеется, а уже после, когда спортсменов снимают для памяти с дорогими ему людьми...

Лена медленно стерла все краски с зеркала, медленно вздохнула, медленно пошла к постели... взяла книжку. Но читать не стала. Молдавские мелодии тихо качали ее, и мечты необычайно прекрасные сменяли одна другую. «Как хорошо быть красивой», — думала Лена, вспоминая растерянные глаза Гуся.

Надя закрыла окно. Было душновато, но лирические напевы, которые с таким старанием исполняла Вита, мешали ей работать. Она погрузилась в одну из папок, держа в это время руку на раскрытой странице новой книги, купленной братом. Надя смотрела то в книгу, то в папку на конспект, потом взяла лист и написала: «Звездная болезнь должна подкрадываться к человеку незаметно, постепенно, поражая…» Что поражая?

— Надюша! — Мама встала в дверях. — Я не для того родила тебя на свет, чтобы ты уже с детства сгорала от работы. Нормальные дети нормально летом отдыхают… Мне не нравится твой образ жизни.

— Мамочка, — сказала Надя холодновато, — я не глупостями занимаюсь, я делаю серьезное дело. Еще полчаса.

— О господи! — вздохнула мама, она уже начала привыкать к этой фразе, ее к ней приучил сын. — И что за дети у меня!

Скрипка еще играла, и Надя с удовольствием подумала о том, что Вита Левская хоть и легкомысленная девочка внешне, на самом деле вполне работоспособный и деловой человек.

Ванюша и дворник сидели на скамейке возле, дискобола и сохнущего на ветерке Геракла. Дворник курил и рассказывал разные истории о своем человеком отряде и о поисках бандитов в узких переулках старого города, от которого уже мало что осталось.

— Вот там, где теперь продовольственный магазин «Универсам», — говорил дворник, — была раньше маленькая бакаленьная лавочка с проходным двором. Он весь такой был извилистый…

Ванюшина мама хотела было покричать сына к чашке кефира на ночь, но решила, что беседа с таким человеком, как дядя Петя, будет ему полезнее. Она отошла от окна, поставила чашку кефира на тумбочку возле Ванюшиной кровати и накрыла ее розеткой для варенья.

— Все, — сказала Вита Лёне. — Я больше не могу… Я в Брюсселе столько не готовилась к выступлениям. У меня уже плечо отнялось.

Леня поправил очки, кивнул и поднялся со стула.

— Спокойной ночи, — сказал он. — По-моему, сегодняшний сюжет вполне даже ничего получился… Я снял все, что мы делали на спортплощадке, я даже снял первые прыжки Гуся…

Он бежал по лестнице на свой четвертый этаж, и сердце его пело. Он понимал, что все делает правильно, и ничего, что он работает много — будущая его профессия призывала его к тому, чтобы он воспитывал в себе выносливость.

Двор погрузился в темноту и тишину. Скрипка умолкла.

Перестал подвывать взволнованный игрой крапчатый сеттер Казбек на кухне Филимоновых. Спали Остап и Женька. Луч настольной лампы из кухни падал на два колена пятиколенной бамбуковой удочки возле их кроватей. Юра читал ту самую большую книгу, с помощью которой ему удалось победить сопротивление доминошников, мотоциклистов и даже Ивана Ивановича.

13 

Забавная штука, думал Гена, шагая по стадиону за Гусем, — все было как-то как положено, все было спокойно и хорошо. Но почему-то сейчас стало как-то не так, совсем не так, но тоже хорошо, хоть и половому, по-другому… Что-то такое внутри появилось теплое, совсем не спортивное, как бывало, когда он маленьким сидел на завалинке деревенского дома, который родители снимали на лето, когда солнышко припекало и молодая листва только начинала дымиться в березняке зеленым, горьковатым дымком первой весны. Тогда хотелось бежать по лужам, пускать кораблики, лезть на забор. Что он, конечно, и делал. Тогда они жили не на юге, они жили на Смоленщине. И вот вдруг ни с того ни с сего как будто обрушилось на Гену то смоленское настроение…

Ветер дул с моря, уже с утра горячий, пахло мокрыми лодками, просмоленными канатами и чем-то еще, пахло портом и кораблями. Гена стряхнул с себя свое раздумчивое, непонятное настроение, сказал:

— Ну, Гусь, давай! Давай, Гусь! Смотри, Гусь! Гена побежал, Гена оттолкнулся, Гена взлетел!

— Гениально! — завопил Гусь.

Гена взял еще одну высоту. Гена летел на крыльях своего непонятного ему настроения…

— Да здравствует белая зависть! — завопил Гусь. — Я тебе белой завистью завидую!

Ларионов отошел.

— Беги теперь ты!

Гусь долго и забавно примерялся, с некоторым страхом глядя на планку, которая была значительно выше бабушкиного забора.

— Три тридцать… — сказал Гена. — Не подкачай! Гусь прыгнул — сбил планку. Вернулся с горестным лицом. Прыгнул еще. Опять сбил!

— Давай, давай! — крикнул Гена. — Не раскисать! Гусь отчаянно ринулся на третью попытку. Фонтаном взлетели под ногами опилки.

— Взял! — заорал Гусь, валясь на спину и дрыгая ногами.

— Еще не совсем чисто, не совсем! — сказал Гена. — Смотри!

Гусь смотрел, стоя почти на четвереньках возле дорожки. Смотрел… и увидел — на заборе Леня Толкалин и еще какие-то личности с киноаппаратами снимали этот великолепный Генин прыжок.

— Не мешайте! — завопил Гусь. — Вот проныры. Гена приземлился — он был в воздухе как в воде дельфин. Не техника — ювелирная работа!

— Чего вам опять? — спросил он Леню.

— Делаем кинограмму твоих прыжков… — невозмутимо ответил Толкалин. — На сегодня довольно. — И команда кинооператоров исчезла за заборам.

— Ну, народец! — сказал Гена. — Знаешь, старик, из тысяча восемьсот девяносто шестого года ты, пожалуй, вырос, подумай теперь о тысяча девятьсот четвертом… об олимпийском рекорде Дворака в Сент Луисе.

— А сколько это? — перетрусил сразу же Гусь.

— Три пятьдесят пять…

— С трех тридцати сразу три пятьдесят пять? — ужаснулся Гусь.

— Не сразу, а постепенно… — сказал Гена. — У тебя, старик, действительно перспективные ноги… Ну, начинай… Разомнись еще немножко…

Гусь с готовностью побежал по кругу. Гена отошел в сторонку, чтобы сесть в тени и посмотреть, как Гусь бежит. И на траве, рядом с брюками и рубашкой увидел… открытку с Незнакомкой. Сердце его горячо стукнуло. Он поднял открытку.

Внизу было написано чертежным шрифтом: «Таинственная незнакомка»…

Они расстались с Гусем за стадионом — Гусь торопился к своему дяде Жене на корабль. У магазина «Хозяйствен^ ные товары» Гена столкнулся с Леной — она несла в сумке новую веревку.

— Привет! — сказал Ларионов.

— Здравствуй… — ответила Лена, замедляя шаг. — Чего это ты такой сегодня скучный?

— Ни капельки… — скучно улыбнулся Ларионов.

— А-а-а… — протянула Лена.

Они с полквартала прошли молча. Печально постукивал Генин шест.

А через неделю отборочные соревнования… — сказала Лена.

— Отборочные? Уже? — встрепенулся Гена.

— Тебе-то чего волноваться? Кворум тебя от наших отборочных освободил. Вне конкурса…

— Вот еще! — возмутился Гена. — Я как все… Как все!

— Хорошо… — Лена пожала плечами. — Сам знаешь — твое слово для нас закон… Мы знаем уже, что победа будет за нами… Ты же Ларионов!

— Ну, вот — заладили…

— Взгляни, какие облака… — как-то особенно возвышенно сказала Лена. — «Тучки небесные, вечные странники…» Кучевые облака.

А в небе не было никаких облаков. В небе был бумажный змей — пожалуй, величиной с простыню, хотя на такой высоте он особенно большим не выглядел. Зато можно было прочесть наискось написанное слово: «Ларионов».

Даже не подняв головы, Ларионов рассеянно ответил:

— Да… Очень кучевые облака…

Лена беспомощно вздохнула. Они проходили мимо Дворца пионеров. Там во всю огромную ширину окна расположились на синей бумаге самые разные корабли. Военные и невоенные, целая выставка макетов. На флагмане торгового флота золотыми буквами название «Ларионов». На нефтеналивном танкере красными буквами — «Ларионов», на крейсере тоже — «Ларионов». И на борту рыбачьего сейнера — «Ларионов». Хорошо поработала среди ребят своего кружка Зинка из пятого подъезда!

— Взгляни, какие корабли… — сказала Лена, — какие необычные корабли…

Гена только взглядом скользнул, не читая названий, и, снова глядя себе под ноги, согласился:

— Да, корабли очень необычные…

Снова вздохнув, Лена повела его дальше. Шли они теневой стороной улицы, но все равно было жарко. Гена вынул из кармана платок, чтобы вытереть потный лоб… Из кармана выпала открытка с Незнакомкой.

Лена подняла.

— Понятно… — сказала она, возвращая ее Гене. Ларионов торопливо порвал открытку.

— Ничего не понятно… какая-то ненормальная подсовывает… Дура…

— Ненормальная?! — вспыхнула Лена. — Дура?!

— Ага, а в прошлый раз даже цветок подложила… Как его… космический…

— Некрасиво чужие секреты выдавать… — обиделась Лена, как бы ревнуя к самой себе. И действительно, он же не знает, кто ему посылает открытки, а выдает первой встречной. А если бы сейчас перед ним оказалась не она? Хорошо было бы это по отношению к ней?

Ларионов начал оправдываться:

— Лен, ну ты не сердись… Я же не кому-нибудь… я же тебе!

— А я тут… при чем? — спросила Лена, тем не менее польщенная его словами.

— Ну… мы же… соседи… вместе учимся!

— Ах, вот почему… — потускнела Лена. А она-то думала, что он совсем другое имел в виду. — А я думала… — так и не сказала она.

— Что я — болтун? Честное слово, я никому бы, кроме тебя, не сказал!

— Да? — холодно спросила Лена.

И они поглядели друг на друга почти враждебно.

Взглянув на часы, Лена остановилась возле магазина «Голубой огонек». За стеклом на добром десятке экранов — Леня Толкалин. Телевизоры включены на полную мощность, и голоса доносятся на улицу. Ведущий спросил:

— Вы считаете, что ваша работа над фильмом уже закончена?

Леня с достоинством ответил:

— Как сказал скульптор Огюст Роден: работа не может быть закончена, она может быть оставлена. Давайте посмотрим..'.

И на всех экранах появилось название картины: «Ларионов». У витрины собралась кучка прохожих, с любопытством глядя, как тренируется Ларионов, снятый скрытой камерой.

— Вот тут, — оказала Лена, — он как-то не так тебя показал… Что-то не твое в лице… — сказала Лена. — Очевидно, не рассчитал свет.

Прохожие все сразу обернулись на Гену. Гена покраснел и стал выбираться из толпы. Разошлись и другие зрители. Лена одна осталась стоять возле телевизоров, на которых обаятельно улыбался Гена.

Под одинокой лампочкой над подъездом стояли и о чем-то говорили Филимонов и Надя. Вита Левская доигрывала свой лирический концерт. Ленины очки блестели возле нее. Антон и Надя устало опирались на лопаты.

— Значит, ты отказываешься? — сердито спросила Надя. — Отказываешься от поручения кворума?

— Я сказал… — В голосе Антона прозвучали железные нотки. — Я не могу быть подхалимом! Не могу!

— Все понятно… — сказала Надя. — Я сразу же заметила в тебе разные там нездоровые тенденции. Ты сразу же внутренне оторвался от коллектива…

— При чем тут коллектив? У меня характер такой… И вообще…

— Что вообще? — спросила Надя.

Антон неопределенно посмотрел куда-то в сторону.

— А ничего…

— Еще пожалеешь, Филимонов!

— Может, и пожалею… — проговорил он. — Но все равно не хочу и не буду!

— Как хочешь! — холодно сказала Надя и скрылась в подъезде.

Антон с тоской дослушал, как простучали ее шаги по ступеням, как звякала лопата… Потом хлопнула дверь, и все стихло.

Филимонов вынул из кармана кусок мела, глядя, как за большим окном на втором этаже Гена Ларионов читает книгу. Четкий профиль его рисовался на стекле. И прежде чем уйти домой, Филимонов нарисовал на стене дома резкой линией ларионовский профиль с непомерно выпяченной высокомерной губой.

Тихо было во дворе и пусто. Когда стало совсем темно и почти во всех окнах погасли огни, осторожно вышел из подъезда Гена с лопатой и исчез в темзни спортивной площадки. Заскрипело плохо смазанное колесо тачки. Лопата рвала дерн и скрежетала о камни. Но этого никто не слышал. Даже Надя спала крепким сном.

14

Ларионов-старший и Ларионов-младший рано утром вышли из подъезда.

— У тебя что-то глаза усталые… — сказал отец.

— А… сон снился, — ответил Гена.

И оба они вдруг остановились, как будто дорогу им перегородил ручей. На асфальте крупными буквами было написано: Ларионов.

Ничего не сказав друг другу, они направились к воротам. На передовице стенной газеты, отражающей ход строительства стадиона, несколько раз повторялось, как магическое заклинание, то же самое слово: Ларионов!

— Да, тяжело тебе… — сказал, наконец, папа. — Столько пылких надежд… А вдруг подведешь?

Гена ничего не ответил. Возле соседнего с ними дома случилось и вовсе невероятное. Из открытого окна третьего этажа им улыбалась очень красивая девушка. Совсем незнакомая девушка улыбалась им, как лучшим знакомым. Гена ее не заметил, но заметил папа. Он очень удивился, поздоровался. В руки ему упал букетик цветов. Гена остановился.

— Только маме не говори, — сказал папа смущенно. — Я, честное слово, ее не знаю…

Он хотел понюхать букетик и ткнулся носом в записку. Папа развернул ее, прочитал и сказал хмуро:

— Тебе…

В записке было написано:

«От болельщиц нашего квартала».

— С твоей известностью, — сказал шутя отец, — нам вполне могли бы трехкомнатную квартиру дать.

Гена, как во сне, шел до стадиона, как во сне, разделся, как во сне, потянулся за шестом. На опорном ящике лежала новая открытка с Незнакомкой. На этот раз на ней было написано:

«Вы даже не ответили на мое письмо»… Ларионов оглянулся. Никого… Он задумчиво побрел по дорожке. Потом снова стал читать послание.

— Действует… — сказала Надя, глядя на все это через щель забора.

Ларионов разбежался было, но снова достал открытку.

— Готов, — сказала Надя. — Пиши новую незнакомку! Капля долбит камень не силой, но частым падением.

Теперь он будет раздражаться, станет высокомерным, станет рассеянным… У-ра!

Ларионов сидел на опорном ящике и задумчиво смотрел в никуда. Потом достал из кармашка карандаш и что-то написал. Затем попытался прыгнуть, взлетел тяжело, сбил планку… Какое-то время постоял, глядя на море. И, положив шест на плечо, ушел со стадиона, рассеянно улыбаясь.

Надя и Лена выждали минут двадцать, Надя перелегла через забор, взяла открытку. Внизу было приписано: «Как вас зовут?» Лена тянулась через плечо подруги:

— Ну, что там?

— Да погоди…

Лена выхватила открытку:

— Это мне!

— Что? — поразилась Надя. — А разве он знает — кому?

— Но ты-то знаешь… — беспомощно сказала Лена.

— Я, конечно, знаю. Что не тебе, а нам! Нам всем…

— Да-да, конечно… — вдруг опомнилась Лена, которая вовсе не хотела, чтобы даже Надя о чем-то догадывалась. — Видала? Тренировку сорвал! — И с вызовом добавила: — А записка все-таки мне, раз вы мне поручили!

Но Надя это уже не слышала. Она думала, как же дальше быть.

— Пиши… — сказала она. — Назначай свидание… в парке у фонтана.

Гена засыпал, расслабляясь по системе Селянина, не зная, что Гусь подглядывает через реденькую штору, как Гена успокаивает себя. При этом и Гусь сам себя успокаивал. Надя поручила ему нарисовать спящего Ларионова, но не ночью же было подглядывать, как Гена спит. Кроме того, Гусь не очень был доволен таким поручением — все-таки учит его Гена, а он тут… но тема была такая, что Гусь решил это поручение исполнить. Гусь должен был нарисовать Гену во сне и назвать эту картину «Олимпийское спокойствие».

За спиной Юры трепетно ждали, когда уснет Гена, Филимонов и Гуляева. Занавески шевелил ветер.

— Спит… — сказал Гусь, доставая из кармана бумагу и карандаш.

Ларионов, который до этого лежал тихо, вдруг дрыгнул ногой и сказал во сне:

— Левая нога… должна быть… как стрелки… на часах… в положении без пяти шесть…

— Тренируется, — восхитился шепотом Гусь. — И во сне тренируется!

— Вот именно, — мрачно оказала Лена. — Надо разбудить. Это не сон — так спать.

— Нехорошо срывать тренировку, — сказал Гусь, — пусть хоть во сне никто ему не мешает.

Ларионов дернул ногой еще раз и пробормотал:

— Сейчас возьму… рекордную…

— Надо будить, — повторила Надя. — Если уж срывать тренировки, так срывать до конца!

Погоди, — попросил Гусь. — А вдруг возьмет рекордную?!

Ларионов сдвинулся всем телом на кровати, так что ноги протиснулись сквозь прутья спинки. Затем резко надвинулся на подушку и замер.

Все переглянулись.

— Интересно, взял или нет? — забеспокоился Гусь. — Взял или нет рекордную?

— А ты спроси, — посоветовала Надя. — Вдруг ответит?

— Ларионов, — тихо окликнул Гусь, — взял рекордную или нет?

— Не взял… — спокойно ответил сам себе спящий Ларионов.

— Честный человек и во сне честный, — с уважением сказал Гусь.

— Да разбудите же его, дайте человеку отдохнуть… — приказала Надя.

— Гена! — рявкнул Гусь.

От такого вопля Ларионов прямо-таки взвился над кроватью, как над планкой. В комнате никого нет. Ларионов ошалело сел, свесив ноги. «Переутомление, — с некоторым испугом подумал он. — Надо размяться». Он вышел на балкон. На шахматном столике снова лежала открытка. «Завтра после двенадцати у фонтана в городском парке», — прочел он. Ветерок шевелил длинные листья того же самого космического цветка. Только этот был еще пышнее и походил на целый букет.

Гена посмотрел во двор. Там по-прежнему строили, копали, сыпали песок. Дворник дядя Петя устанавливал спортивных греков вдоль главной аллеи. Антон подпиливал дискоболу слишком уж большой нос. Никто не обращал на Гену внимания. Вышел на балкон Женька с пряником в руках.

— Кто-нибудь тут был? — спросил Гена.

Женька посмотрел на него и ничего не ответил. Он попятился в комнату, и вместо него вышел Остап.

— Кто-нибудь тут был? — спросил Гена снова.

— Нет, — сказал Остап. — Мы только что пришли. Дверь у нас была закрыта…

Гена хотел окликнуть Гуся, который что-то рисовал на столе у доминошников. Но в это время во двор вошла группа мальчиков и девочек с барабаном и красным флажком, промаршировала туда, где Надя с Леной обкладывали кирпичами клумбу. Все бросили работу.

— Мы — делегация! — громко сказал мальчишка лет одиннадцати, которого Гена видел как-то в соседнем дворе.

— И мы, — сказала девочка, которую Гена никогда не виДел.

— И мы… — оказалось, что тут было целых три делегации.

Надя вышла вперед, и представитель каждой делегации протянул ей конверт. Девочка сказала голосом председателя пионерского отряда, рапортующего на линейке пионервожатой:

— Прослышав о вашем почине, мы вам заявляем, друзья, что это уже не причина, присваивать игры нельзя!

— Наши олимпийские игры вызывают ваши олимпийские игры на соревнование! — сказал мальчик из соседнего двора.

И спортплощадка превратилась в спорплощадку.

— Подражатели!

— Сарынь на кичку!

— Кто вас звал?

— Выискались на готовенькое!

— А чемпион вообще всех ребячьих олимпийских у нас во дворе живет! Мы с вами и не собирались соревноваться! Куда вам!

— Как это чемпион, как это у вас… и как это живет? — удивился мальчик. — Он, может быть, вовсе даже у нас!

— Покажите! — заорал форум.

— Как можно его показать? — удивился мальчик. — Его покажут соревнования!

Форум раскатился хохотом й свистом.

— Вот он! — сказал Капитончик. — Вон, на балконе, можете полюбоваться! Игр не было, а чемпион уже есть!

Гена попятился и исчез в дверях.

— Мы к вам по всем правилам! — сказала девочка, которую Гена не знал. — А вы… вы… — Можно было подумать, что она сейчас заплачет.

Тогда Надя, все время о чем-гго думавшая и смотревшая на все молча, вдруг сказала:

— Ребята, тихо!

Из подъезда выскочил Леня с киноаппаратом. Пока он бегал, что-то произошло на площадке. Все стояли тихие, Надя строго смотрела на делегатов.

— Вызов принят! — сказала Надя. — Кроме того, мы принимаем вас на свою площадку.

— Ну, что ж, — солидно сказал мальчик из соседнего двора. — Пусть будет так. Раз вы придумали игры. Мы готовы принять участие в работах на вашем стадионе.

— Поможем! — закричали делегаты. — Где инструмент? Куда становиться?

Толкалин метался, снимая, снимая…

— А может, все снова повторим? — умолял он. — А? Ну… снова… Какое начинание! Какое…

15

«Идти или не идти? — думал Гена, уже приближаясь к парку. — Идти или не идти?» Однако ноги несли его сами и донесли до кустов сирени возле фонтана и там остановились. Гена стал всматриваться во всех, кто там был. Вот к фонтану подошла какая-то девочка, повертела головой. Она? Но к ней подбежала подружка, они стали болтать и торопливо куда-то умчались.

Еще девочка! Она шла медленно, в красном платьице, волосы у нее были черными. Она ела мороженое и загадочно смотрела по сторонам. Она была очень хорошенькая, но она прошла мимо, даже и не подумав задержаться хоть на минуту.

И вдруг! Красивая, желтоволосая девчонка с красными бантиками в коротких толстых косах, заносчиво держа головку на высокой шее, до невозможности тоненькая, подошла к фонтану, ступая ногами в первой позиции, как балерина. Зачерпнула ладошкой воду, перелила сверкающие капельки в другую ладошку и счастливо засмеялась. Постояла, разыскивая кого-то глазами, обошла вокруг фонтана…

Гена начал перемещаться к ней, скрываясь за кустами. И… внезапно налетел на Лену, которая, так же за кустами прячась, напрасно высматривала у фонтана его.

— Здравствуй, — испуганно воскликнула Лена. — Ты что?

— Здравствуй, — растерянно сказал Гена. — А ты что?

— Гуляю… — сказала Лена, поправляя оборку на новом розовом платьице.

— Я тоже… гуляю…

Лена перехватила его взгляд в сторону «балерины» и помрачнела.

— Ну, до свидания! — вспыхнув, сказала она, подчеркивая всем лицом, и голосом, и легким жестом загорелой руки это слово — до свидания.

— И никакое не свидание! — слишком горячо воскликнул Гена и уж совсем по-глупому сказал жалким голосом: — Гуляю я…

— Не выдумывай! — Лена с ненавистью посмотрела на «балерину», хотя при чем тут была «балерина», ведь на свидание-то он пришел к Лене!

— Ничего я не выдумываю… — сказал Гена.

— Оно и видно!

Балерина, взглянув на часы, рассерженно топнула ножкой и пошла к выходу из парка, ступая ногами как обыкновенные люди, без всяких позиций.

Гена сделал движение за ней.

— Иди-иди, — сухо сказала Лена, — я тебя не держу! Дон Жуан!

— А ты… ты… Шерлок Холмс! — выпалил Ларионов. — Ты за мной следишь!

Лена посмотрела на него многозначительно:

— Если уж так, это ты за мной следишь! Да будь моя воля, я бы с тобой и разговаривать не стала!

Ларионов ничего не сказал больше, он просто повернулся и пошел в глубину парка.

— Гена… — жалобно сказала Лена вслед. — Гена… я не хотела…

Он даже не обернулся…

Она грустно села на краешек фонтана. Вода звенела за ее спиной, но если кому-нибудь пришло бы в голову посмотреть на Лену чуть сбоку, то ему показалось бы, что серебряные струйки льются, льются из ее глаз.

Настроение у Гены было совсем неважное, когда он пришел во двор, уже гудевший приготовлениями. Сегодня должны были состояться отборочные соревнования. Для вдохновления на спортивный успех на судейском столе уже сегодня стоял главный приз олимпийских игр — дюралевая ваза под серебро, на которой был выцарапан гордый профиль Ларионова.

Свой двор стал похож на чужой — столько набежало ребят из соседних дворов, наверное, со всего квартала. Над зрителями уже взлетали кепи, тюбетейки, панамы, платки с козырьками. После каждого подкидывания поднималась кутерьма — с воплями и хохотом зрители разыскивали свои головные уборы, потом оживленно менялись. Девчонки сидели в кепках, мальчишки в соломенных шляпках с соломенными цветочками…

— Скорее, Гена, — крикнула Надя. — Из-за тебя все задерживается.

Возле судейского стола выстроились шестовики — Филимонов, Гусь, мальчик из соседнего двора, которого все называли Мишей, какие-то еще мальчишки. Гена пристроился к ним.

Ребята поочередно штурмовали высоту. Первым разбегался Гусь. Прыжок — планка сбита. Еще прыжок — сбита опять. В третий раз Гусь взял высоту! По просьбе Филимонова планку установили выше. Разбег — высота взята. Болельщики загудели. Миша пошел на ту же высоту, что и Филимонов. И взял! Раздались вопли: «Мы говорили!», «А они говорили — чемпион у них живет!», «Миша, бери выше!». «Ура!» — вопили соседи.

— Гена! — орали свои. — Бери выше Миши! Гена не подкачай! Дай фору, Гена!

Усмехнувшись — тоже мне, Миша! — Гена разбежался… И — не взял.

— Поднимите планку! — крикнул он в отчаянной тишине. Планку подняли. Гена закусил губу и помчался.

И снова — неудача.

— Гена! Гена! Генка! Геночка-а-а!..

Глаза Гены как будто туманом закрыло. Третья попытка!

— Не взял! — завопил Миша. Растерянно переглянулись судьи. Обидно засвистели зрители.

Яростно кричал им что-то Ларионов. Прыгал, тряся кулаками, Ванюша, готовый выбросить из-за стола самым жестоким приемом Надю, лицо которой не выражало ничего, кроме холодности, — буквально пять минут назад Ванюша узнал, что Ларионова специально зазнавали, специально отвлекали… Шум стих. И тут произошло неожиданное.

— Случайность! — крикнул Ларионов. — Я требую четвертой попытки!

— Это почему же четвертой? — спросил пренебрежительно герой дня Филимонов. — Ты кто такой, чтобы четвертую?

— Я Ларионов! — вызывающе ответил Гена. — Ларионов!!

Стало совсем тихо. Пошептавшись о чем-то с судьями, Надя поднялась.

— За требование четвертой попытки, зазнайство и… — Голос ее потонул в криках, топоте и свисте. Надя взяла рупор, сделанный из ватмана, и крикнула:

— Ларионова дисквалифицировать!

— Ну и не надо! — закричал Ларионов всему стадиону. — Не надо! И не буду прыгать, никогда не буду! Станете просить — все равно не стану!

Под дружное улюлюканье соседей Гена, спотыкаясь, уходил со спортивной площадки. За ним помчался Ванюша, оглядываясь и грозя судьям крепким своим кулаком.

Остап вышел на балкон, пролез Между лестницей и стеной на половину Ларионовых и заглянул в открытую дверь. Гена ничком лежал на кровати, а над ним стоял, потрясая кулаками, Ванюша и говорил:

— Я им всем головы поотрываю! Вот! Я не посмотрю, что они девчонки! Я Капитончика пополам переломаю!

Остап вежливо остановился и тихо оказал:

— Не ругайся. Они же его лечили!

Ванюша вытаращил гневные индийские глаза и спросил:

— Это что еще за явление? Гена сел, вытер щеки.

Как это лечили? — спросил Ванюша. — Не лечили, а калечили!

Надя сказала, что когда прививают оспу, то тоже бывает плохо — и температура, и… вообще болезнь бывает. Зато потом человек не болеет оспой.

— Господи, — сказал Ванюша. — Как это понимать?

— Так… — сказал Остап. — Они говорят, что зато потом он никогда уже не зазнается, не отвлечется, не раскиснет… ну, когда он станет чемпионом настоящих Олимпийских… ведь эти-то не настоящие.

— Уходи, — сказал Ванюша, — без тебя разберемся!

— Не плачь, — попросил Остап, — когда мне корь прививали, я, честное слово, не плакал… и когда от дифтерита уколы ставили, я тоже не плакал… Пожалуйста…

Он потихоньку вышел, опять пролез к себе. Гена говорил:

— Да мне надо было все эти надписи стирать, мне надо было возражать, а я…

— Ну, надо же, — сказал Ванюша. — Ну, надо же, что эта Надька вытворяет… А ты-то что?

— А что я? — ответил Ларионов, размазывая кулаком слезы. — Не знал… не знал я, что я такой.

На опустевшей спортивной площадке, после того как уже вымели мусор, снова собрался кворум. Филимонов на этот раз был счастлив, все остальные — подавлены.

— Вот, что я вам говорила… — сказала Надя. — Я не ошиблась… Только как-то все равно его жалко…

— Ну, — сказал Филимонов. — Теперь надо зазнавать меня!

— Хорош гусь! — воскликнул Гусь.

— Ты серьезно… Или шутишь? — сказала Лена.

— Шучу? — горячо вскричал Филимонов. — Я — шучу? Вы ему вон как, а мне? Что я — хуже? А если я потом зазнаюсь? Я сейчас хочу зазнаться, чтобы не потом…

Лена сказала грустно:

— А ты уже зазнался…

— Ты уже зазнался, — сурово проговорила Надя. — И, кажется, не сегодня. Это я виновата… просмотрела… Я теперь жалею, что все это придумала… Потому что… потому что… мы все, кроме вон Капитончика и Гуся, зазнались…

— То есть? — удивилась Лена. — Это как же?

— А так же… — сказала Надя. — Я решила, что самая умная, ты — что самая красивая, Ленька — что самый-са-мый-пресамый из своих кинооператоров. Так выступал, что противно было в телевизор смотреть. Родена вспоминал! Работу можно оставить, а не закончить! Один Капитончик нормальный остался да Гусь — вот он вообразил, что он хороший и может прыгать, и стал хорошим и прыгнул…

— Значит, так? — сказал Антон. — Значит, на попятную? Значит, меня по боку?

— Что? — спросила усталым голосом Надя.

— Ничего! — распалился Филимонов. — Я тогда тоже выступать не буду, раз ко мне никакого внимания нету! Я за другой город выступлю, за Владивосток, у меня родители туда, наверное, переберутся… Даю вам двадцать четыре часа на размышление, все равно вам без меня никуда! Вы без меня провалитесь!

Кворум потерянно молчал.

— Ладно, — сказал Филимонов, — перейдем на самообслуживание.

— Положеньице… — пробормотал лентописец Толкалин, сам себя записывая на магнитофон.

С балкона лились молдавские мелодии. Вита продолжала трудиться на научный опыт.

— Ты ей скажи, чтоб она перестала… — попросила Надя. — Уже хватит…

Кворум уныло и постепенно расходился.

— Пиррова победа, — оказала Надя, когда они остались вдвоем с Леной.

— Понимаю… — откликнулась Лена. — Пиррова! Пир во время чумы. Я теперь понимаю, почему зазнайство называют звездной болезнью. Потому, что это именно болезнь… мор! Филимонова подкосила, до нас добралась… А вдруг и Гусь? Я теперь ни в ком не уверена…

— Да, — сказала Надя, — самое главное наше открытие в том, что… болезнь действует… повально! Как инфекция… Надо об этом сказать брату…

— И еще какая… — сказала Лена. — А кто в ответе?

Они посмотрели друг на друга.

— Ты в ответе… Только не обижайся… — сказала Лена. — Вот когда будешь врачом, думай лучше… серьезней…

— Опыты не должны быть жестокими? — спросила она. — Это тебе… На всю жизнь… — сказала Лена.

— Олимпийские мы теперь проиграем… — не слушая ее, сказала Надя, — проиграем потому, что у нас кроме Филимонова и Гуся-то нет серьезных претендентов на чемпиона. А Филимонова я зазнавать не хочу… Его и так бацилла славы поразила глубоко… Пусть думает…

— Ну, я пойду… — сказала робко Лена.

— Иди, — ответила Надя. — Я еще посижу, все равно мама у меня тоже в командировке…

Надя осталась одна.

Спустя минут двадцать чья-то тень замаячила на асфальтовой дорожке. Надя узнала Гену и окликнула его.

Гена подошел, присмотрелся и сказал, какой-то другой Гена, другим голосом сказал:

— Мне все Ванюша рассказал… Ладно уж… Раз так… Я сам виноват. Я не знал, что я такой. Ты понимаешь? Вот жалко только, что на олимпийских не буду выступать. Хотелось бы…

— Почему не будешь? — сказала Надя. — Будешь! В качестве тренера. Ведь ты вон как Гуся подготовил!

Гена засмеялся.

— Ты чего? — спросила Надя.

— Ничего… — сказал Гена, — вот я уже и в отставке.

— Не в отставке, — сказала Надя, — а как бы в оставке.

Дворник дядя Петя встал рано. Он вышел во двор и в смущении кашлянул. Весь асфальт был расписан мелом. Только теперь вместо фамилии Ларионова было написано «ФИЛИМОНОВ». Он поднял глаза на окна Филимоновых. Вся балконная дверь была расписана лозунгами, только не так, как у Гены. У того все слова кричали внутрь, в квартиру, а у Филимоновых — во двор! Дворник развел руками, изумляясь такой перемене привязанностей и восторгов. «Ах, как нехорошо!» — сказал про себя дворник и стал мести асфальт. Антон поглядывал из-за шторы, какое впечатление на ребят и на всех жителей двора произведет такая его популярность, — он так старался почти до рассвета!

Антон вышел во двор.

Малышня собиралась понемножку, те, что постарше, устраивали на спортплощадке свои «соревнования». Филимонов подошел и вынул из кармана пачку хрустящих фотографий с уже заготовленным автографом.

— Налетай! — крикнул он. — Цып, цып, цып!.. Налетели все, кроме Остапа и Женьки.

— А мороженое будет? — спросили «болельщики».

— Будет и мороженое.

Женька чуть было не шагнул к Филимонову. Остап дернул его за руку.

— Я тебе дам!

— А вы чего не берете?

— Не хотим… — сказал Остап.

— Жалеть будете… — сказал Филимонов, раздавая фотографии желающим мороженого так, как будто кормил зерном цыплят.

Надя и Гена, точно сговорившись, разом захлопнули свои окна.

Филимонов и бровью не повел.

Он подошел к стенду, где висела газета с заметкой о Ларионове. Оторвал ее и приклеил другую, которая называлась «Взлет Филимонова».

Поздним вечером Гена шел по парку. Он шел по знакомому парку, к знакомому фонтану… Он одиноко постоял возле него и углубился в узкую аллейку. Становилось все темнее. Далеко остались позади огни главной аллеи. Ветви деревьев грустно шелестели над головой. И вдруг впереди мелькнул огонек. Появился странный столбик света, будто кто-то нажал кнопку карманного фонарика и направил его зачем-то в небо. Быстрый легкий бег, звенящий шлак дорожки — и мимо Ларионова пронеслось какое-то чудное видение, на миг мелькнувшее в свете фонарика, поднятого, как факел, — девочка, стремительная, как полет стрелы. Все это произошло быстро, мгновенно! Потом луч вдруг ударил ему в лицо, раздался вскрик. Ларионов закрыл лицо от слепящего луча. А когда луч погас — только затихающие шаги услышал он вдалеке. Глаза опять привыкли к темноте, различили контуры деревьев и что-то маленькое и темное на дорожке. Гена нагнулся и поднял… тапочку с шипами.

Тихо было в аллее, лишь шелестел листьями заблудившийся в деревьях ветер. Ларионов долго стоял с тапочкой прекрасной незнакомки, как сказочный спортивный принц со спортивной туфелькой спортивной Золушки…

Гусь бегал, бегал, бегал… Ларионов сидел рядом и не спускал с него глаз.

— Куда у тебя, нога, куда? — кричал он. — Руку держи правильно… вот так… А ну, еще…

Тапочка и прекрасная незнакомка не выходили из головы. Не выходили, потому что сегодня он снова нашел под опорным ящиком такую же открытку. На ней ничего не было написано, но как-то совсем уж грустно, точно прощаясь с ним, смотрела «Незнакомка» Крамского на Гену.

Недалеко от них бегали девчонки…

— Погоди… — сказал Гена Гусю. — Погоди, я сейчас…

Тапочка с шипами! Значит, это какая-то такая девочка, которая обязательно занимается здесь! Бегуньи отдыхали. Тапочки кривой шеренгой стояли у забора… Гена ожидающе смотрел, кто подойдет к тем, которые самые маленькие, точно такие, как та, что сейчас у него дома… Та? Или эта? Геннадий загадал и, закрыв глаза, стал ждать. Когда он открыл глаза, то увидел, что шиповки самые маленькие надевала… самая низенькая, самая толстенькая девочка с короткими черными волосами, похожая на совушку… Вот тебе и раз!

И Гена разочарованно отошел.

У Лени Толкалина распахнулось окно, и лентописец заверещал на весь двор:

— Идите сюда! Все идите сюда! И ты! — крикнул он Гусю.

Торжествующе глядя на Гуся, лентописец зарядил кинопроектор кассетой с пленкой. Он сказал:

— Юра! У нас от тебя тайн никаких, а у тебя… Гусь насторожился.

— Мне домой надо…

— Успеешь, — сказал Леня Толкалин.

Застрекотал проектор, и на холсте экрана появилась беседка в чужом дворе, а в беседке Гусь, подвязанный женским фартуком с ножницами в руках. Трое длинноволосых подростков сидят, а четвертый подошел к Гусю. Гусь взмахивает ножницами и начинает рассматривать затылок клиента… У него почтительное выражение лица.

— Стоп, кадр… — засмеялся лентописец. Но никто больше не засмеялся.

— Ты перестарался, — сказала Надя.

— Конечно, — сказал Гусь. — Я бы мог и обидеться, если бы не знал, что Леня хороший человек. Что тут особенного? Я учусь у дяди Жени. Я хочу стать парикмахером…

— Парикмахером? — удивился Леня.

— Да, науфермансом! На большом торговом судне… — сказал Юра. — А что?

— А я думал, что к тебе подозрительные лица ходят и что они вдруг могут на тебя повлиять…

— А я на них сам влияю… Я их делаю неподозрительными, — сказал Гусь.

— Проверни свою пленку дальше.

— А дальше нет… — сказал Леня. — Дальше у меня пленка кончилась.

— Жаль… — искренне сказал Гусь. — Какие у них головки получились, пальчики оближешь… Модерн!

— Красота! — обрадовался Леня. — Гусь, а значит, ты… А мы то… Я тоже хочу модерн!

— Все хотят модерн, — сказала Надя. — Чтоб к олимпийским ты нас подстриг!

— Запиши… — сказал Гусь. — Вот это запиши, Толкалин!

Толпы мальчишек и девчонок, взрослых и даже стариков из всех переулков шли в этот день во двор, где через час должны были начаться олимпийские игры. Раздавался праздничный грохот джаз-оркестра. В углу двора стояли озадаченные и расстроенные Надя и Лена.

Надя листала папку и жутким голосом говорила:

— Все продумали. А где возьмем олимпийский огонь? Чем зажжем факел? Ведь мы не в Греции!

— Ах, Надя, Надя… — сказала Лена, просияв. — Как где? Он везде! Он светит — нам, как и древним грекам! Огонь Олимпа — Солнце! Дайте лупу!

Надя мучительно ждала, пока луч солнца ударит в одну точку. Ждала, ждала — и вот факел вспыхнул.

А одинокий Ларионов стоял недалеко от них и смотрел — на Лену. Он смотрел на нее так, как будто не верил своим глазам…

— Ой, — сказала Лена, — забыла! А шиповка! У меня же только одна!

— Возьми мою… мою… мою… — окружили ее девочки. Но ни одна тапочка не подходила, ну, совсем не в пору была.

Тогда Ларионов сказал:

— Возьми… свою…

И поставил перед Леной на песок ее шиповку — маленькую тапочку с острыми, как у розы, шипами. Лена медленно подняла голову и сказала:

— А где ты был? Мы же тебя обыскались!

— Я же не знал… — сказал Гена. — Я же не знал, чья тапочка…

— Да я не про тапочку! — сказала Надя. — Я про Гуся! Прыгун тут, а тренера нету! Ты знаешь, какое у него сейчас состояние?

— Так разве мне разрешили?

— Разрешили! — закричала Надя незнакомым никому, веселым, человеческим, не научным голосом. — И во-о-о-бще!

Загремела труба.

Лена подняла факел, рванулась, помчалась мимо дискобола, мимо Зевса-громовержца, мимо, мимо… В «олимпийской чаше» вспыхнул огонь. Зашумели зрители, пополз по флагштоку «олимпийский флаг» — пять колец, пронзенных шестом! И во двор пошли ребята, широкими шеренгами, неся плакаты: «Шире дорогу маленьким спортсменам в большой спорт нашего города!», «Выше голову и ноги», «Уважай сильного, дружи с равным, помогай слабому!», «Каждый ребенок — физкультурник»… Взрослые, особенно мамы и дедушки, вытирали глаза платочками.

Прошли «улица Достоевского», «двор детдома номер один», «двор работников автобазы», «седьмой «Б» класс второй школы». «Иностранные» команды: спецшкола номер три — за Великобританию, спецшкола номер один — за Францию, маленький грек с плакатом — «внук республиканца». И даже Африка— маленький негритенок с табличкой «гость города, турист».

Филимонов один стоял невдалеке от стадиона.

Стадион ревел так, как будто он был настоящий. Лицо Нади сияло невероятной гордой радостью. Планка не на рекордной высоте. Чуть ниже, но все же если Гусь возьмет, то второе место ему обеспечено.

Разбегается Гусь. Высота взята!..

— «И вдруг прыжок, и вдруг летит, летит как пух от уст Эола!» — шепнула Лена.

— Что? — спросила Надя.

— Пушкин… — сказала Лена, перехватывая восхищенный взгляд Ларионова. — Пушкин, — повторила она громко, — и Ларионов. Его работа. Он тренер.

А из своего угла на все это мрачно смотрел Филимонов. Он смотрел, как Гена расцеловал Юрку, как, обнявшись, они пошли в его сторону, как они все приближались и приближались к нему, счастливые и довольные. Антон попятился. Он бы сейчас с удовольствием провалился сквозь землю в полном смысле этого слова — такие были лица у Гуся и Гены, такие лица! Антон не выдержал и… улыбнулся.

— Поздравляю… — сказал он, — поздравляю… Победителей не судят. — Он со злости еще хотел добавить, что «победителям подсуживают…», но… удержался. «Второе место не стоит афоризма», — так подумал Филимонов.

Леня проявлял пленку и смотрел пока ее сам. Он смотрел, как поднимается на первое место пьедестала почета тот самый Миша из соседнего двора, как на второе место встает счастливый Гусь. А на третье место — кто-то из «французов». Как они поздравляют друг друга. Как Надя вешает им на шеи медали… совсем как настоящие медали, отлитые и раскрашенные представителями «Англии» в кабинете физики.

Он наслаждался своей работой, лентописец и кинооператор Толкалин, когда вдруг заиграла на своей скрипке Вита. Она снова заиграла молдавские мелодии. «Зачем? — воскликнул про себя Леня. — Вот бестолковая, ведь все кончилось уже!»

Он подбежал к телефону, набрал номер Витиной квартиры и попросил Витину маму позвать ее.

— Витка, ты что, с ума сошла? — крикнул он. — Ты с чего там опять? Прекрати играть эти мелодии, эти самые…

— Не прекращу… — сказала Вита.

— Но ведь это уже не нужно!

— Это всегда нужно, — сказала она и положила трубку. Красиво сказала, между прочим. И трубку на рычаг опустила тоже красиво. Изящно так.

Леня еще раз набрал ее номер. Телефон не отвечал. Молдавские мелодии плыли над двором. Он взглянул из своего освещенного окна на освещенное окно Виты Левской, потом перевел взгляд на землю. Ларионов и Лена стояли возле дискобола. Судя по их позам, они ни о чем не говорили. Они просто стояли. А усталый Гусь в это время спал. Спали его счастливые братья. И Филимонов тоже спал. Ему снился такой вещий сон — Надя ему будто бы говорит: «Таких, как ты, в Древней Греции изгоняли из города!» При этом она стоит в хитоне, как Афина, рожденная из головы Зевса, и говорит ему: «Вон!» — и показывает рукой направление своим указующим перстом. Потом в этом же сне два стража в милицейских фуражках, в хитонах и сандалиях на босу ногу провели его, Филимонова, куда-то в одежде, похожей не то на саван, не то на смирительную рубаху. Повели, повели и привели его в дом с колоннами, на котором висела вывеска «ЖЭК». Древнегреческий управдом в кепочке из льна и набедренной повязке достал домовую книгу и вычеркнул из нее Филимонова. Потом Филимонов во сне брел по улице в венке из чертополоха… Все расступались перед ним, и он брел к городским воротам, которые были закрыты на засов. Греческие ремесленники, тоже в тогах, но подпоясанных ремнями с пряжкой ПТУ, пробивают в стене узенький лаз. Филимонов ввинтился в этот лаз… Перед ним лежала темная степь… Он оглянулся — ремесленники заложили за ним в дыре последнюю щель. Филимонов остался в темноте… И зарыдал…

— Что с тобой? — Бабушка тряхнула его за плечо. — Что с тобой, детка?

— Что?! — Антон вскочил.

— Да что ты?

— Греки… — сказал он.

— Какие греки? Господи, до чего довели ребенка эти спортивные страсти!

Бабушка открыла окно — и вплыла Витина музыка. Она вплыла вместе с ветром, сама такая же ласковая, как ветер. Антон потер лоб… Вздохнул… Жуткий какой сон… Хорошо, что он не в Древней Греции… Хорошо, что только приснилось…

А для кого играла Вита? Может, для всех, кто сейчас устал, кто перестал быть самим собой или стал самим собой… Вита играла долго, так долго, что ее никто уже не слышал. Потому что все уже спали. Спали олимпийские тигры. То есть какие еще там тигры — пока еще тигрята. А в будущем не тигры, а Тиграны Петросяны, будущие львы, ну не львы, а Львы Оборины, Львы Яшины, Майи Плисецкие… Спали те, кто был убежден, что в Олимпийских играх важно не только участвовать, но и побеждать. И спали те, кто был убежден, что в Олимпийских играх важно не только побеждать, но и участвовать…

---