Поиск
Евгений Пермяк. Сказки и рассказы
Евгений Пермяк. Рассказы
Евгений Пермяк
Рассказы
Мама и мы
Если обо всём своём детстве говорить, недели, пожалуй, мало будет. А так, кое-что — пожалуйста. Вот, например, случай был…
Мы задержались в школе, потому что заканчивали выпуск стенной газеты. Когда мы вышли, уже смеркалось. Было тепло. Падал крупный, пушистый снег. Видимо, поэтому Тоня и Лида дорогой танцевали танец снежинок. Мой младший брат, ожидавший меня, чтобы идти вместе, подсмеивался над ними:
— Скачут, как первоклассницы!
Снег падал всё гуще и гуще. Танцевать стало нельзя. Снегу навалило до половины валенка.
— Не заблудиться бы! — предупредил нас, на правах самого дальновидного, мой младший братец.
— Да ну тебя, трусишка! — отозвалась Лида. — Через пятнадцать минут будем дома.
Снегопад между тем усиливался. Забеспокоился и я, зная, как жестоки наши степные сибирские метели. Случалось, что люди теряли дорогу, находясь близ своего дома. Я посоветовал прибавить ходу, но этого сделать уже было нельзя по глубокому слою снега, покрывшему дорогу.
Стало ещё темнее. Наступила какая-то белая снежная темнота. А потом началось то, чего я опасался. Снежинки вдруг закружились… Закружились в таком танце, что через несколько минут началась настоящая пурга, вскоре перешедшая в большой буран.
Девочки закутали лица платками. Мы с Федей опустили у шапок уши. Узенькая дорожка, которая вела в наше сельцо, то и дело исчезала под ногами. Я шёл первым, стараясь не потерять под ногами дорожный накат До дому оставалось менее версты. Я верил, что мы выберемся благополучно.
Напрасно.
Дорога исчезла. Будто её из-под ног украл кто-то очень недобрый из сказки моей бабушки. Может быть, Шальная Метелица… может быть, злой старик Буран Буранович.
— Вот, я же говорил! — упрекнул нас Федя.
Лида ещё бодрилась, а Тоня почти плакала. Она уже побывала в пурге со своим отцом. Она ночевала в снежной степи. Но тогда в санях был запасной тёплый тулуп, и Тоня, укрытая им, благополучно проспала ночь. А теперь?
Теперь мы уже выбивались из сил. Я не знал, что делать дальше. Снег таял на моём лице, и лицо от этого обледеневало. Ветер свистел на все лады. Чудились волки.
И вдруг в вое ветра я услышал спокойный голос матери:
«Кого ты испугался? Пурги? Тебе хочется кричать? Кто тебя услышит при таком ветре! Может быть, ты надеешься, что вас найдут собаки? Зря. Какая собака пойдёт в степь при такой погоде! У тебя осталось только одно: зарыться в снег».
Я так отчётливо слышал голос моей матери, отлично зная, что маминым голосом я разговариваю сам с собой в моём воображении. И я сказал:
— Мы сбились с дороги. Мы можем выбиться из сил и замёрзнуть. Давайте зарываться в снег, как это делают кочевники.
Видимо, я объявил об этом так твёрдо, что никто не возразил мне. Только Тоня плачущим голосом спросила:
— А как?
И я ответил:
— Так же, как куропатки.
Сказав так, я первым начал рыть колодец в глубоком февральском снегу. Я его начал рыть сначала школьной сумкой, но сумка оказалась толста; тогда я вынул из сумки географический атлас в прочном картонном переплёте. Дело пошло быстрее. Меня сменил брат, потом Тоня.
Тоня даже развеселилась:
— Тепло как! Попробуй, Лидочка. Разогреешься.
И мы стали поочерёдно рыть колодец в снегу. После того как колодец достиг нашего роста, мы стали прорывать пещерку в его снежном боку. Когда метель заметёт колодец, мы окажемся под снежной крышей вырытой пещерки.
Вырыв пещерку, мы стали размещаться в ней. Ветер вскоре замёл снегом колодец, не задувая в пещерку. Мы оказались под снегом, как в норе. Будто тетерева. Ведь и они, бросаясь с дерева в сугроб и «утонув» в нём, потом проделывают, подснежные ходы и чувствуют себя там самым великолепным образом.
Усевшись на школьные сумки, согревая своим дыханием маленькое пространство нашей каморки, мы почувствовали себя довольно уютно. Если бы ко всему этому ещё оказался огарок свечи, мы могли бы видеть друг друга.
У меня был с собой кусок свиного сала, оставшийся от завтрака. И если бы спички, я бы сделал фитиль из носового платка и у нас бы появился светильник. Но спичек не было.
— Ну вот, мы и спаслись, — сказал я.
Тут Тоня неожиданно объявила мне:
— Коля, если ты захочешь, я подарю тебе моего Топсика.
Топсиком назывался ручной суслик.
Суслик мне был не нужен. Я ненавидел сусликов. Но мне было очень приятно Тонино обещание. Я понимал, чем вызван этот щедрый порыв души. Да и все понимали. Не зря же Лида сказала:
— Ты, Николай, теперь у нас сила! Мужчина!
В её голосе я снова услышал голос мамы. Видимо, в каждой женщине, даже если ей всего только двенадцать лет, есть какая-то материнская хитринка, подбадривающая мужчину, если этому мужчине тоже только двенадцать лет.
Я почувствовал себя в самом деле сильным и стал рассказывать бабушкины сказки. Я их стал рассказывать потому, что боялся уснуть. А когда я усну — уснут и остальные. А это было опасно. Можно замёрзнуть. Одну за другой я рассказал, наверное, тридцать, а может быть, и больше сказок. Когда же вышел весь запас бабушкиных сказок, я стал придумывать свои. Но, видимо, придуманные мною сказки были скучными. Послышался лёгкий храпоток.
— Кто это?
— Это Тоня, — ответила Лида. — Она уснула. Мне тоже хочется спать. Можно? Я вздремну только одну минуточку.
— Нет, нет! — запретил я. — Это опасно. Это смертельно опасно.
— Почему же? Смотри, как тепло!
Тут я нашёлся и соврал так удачно, что после этого никто не пожелал даже дремать. Я сказал:
— Волки нападают на спящих. Они только того и ждут, чтобы услышать, как храпит человек.
Сказав так, я привёл уйму случаев, выдумываемых мною с такой быстротой, что даже не верится сейчас, как это я мог…
Теперь рассказывали другие. По очереди.
Время шло медленно, и я не знал, полночь сейчас или, может быть, уже брезжит рассвет. Колодец, вырытый нами, давно замела пурга.
Пастухи-кочевники, оказываясь в таком же положении, выставляли из снега высокий шестик. Они специально брали его в степь на случай бурана, чтобы потом их можно было найти, отрыть.
У нас не было шеста, и нам не на что было надеяться. Только на собак. Но и они бы не учуяли нас сквозь толщу снега.
Моё сало давно было разделено и съедено, как и Лидин ломоть хлеба.
Всем казалось, что уже наступило утро, и хотелось верить, что пурга кончилась, а я боялся прорываться наверх. Это значило забить снегом пещерку, вымокнуть и, может быть, очутиться снова в белой снежной мгле. Но каждый из нас понимал, какое беспокойство мы причинили всем. Нас, может быть, ищут, кличут в степи… И я представил свою маму, которая кричит сквозь ветер:
«Колюнька… Федюнька… Отзовитесь!..»
Подумав об этом, я стал прорываться наверх. Снежная крыша над нами оказалась не столь толста. Мы увидели бледнеющую луну и гаснущие звёзды. Занималась какая-то сонливая, словно невыспавшаяся, бледная заря.
— Утро! — крикнул я и стал проделывать ступени в снегу, чтобы выбраться остальным.
С неба сыпались запоздалые снежинки. Я сразу же увидел наш ветряк. Дым из труб поднимался тонкими, будто туго натянутыми, струнами. Люди проснулись. А может быть, они и не спали в эту ночь.
Вскоре мы увидели наших ребят. Они обрадованно бежали к нам и кричали:
— Живые! Все четверо! Живые!
Мы бросились к ним навстречу. Я не стал медлить и слушать, что рассказывали об этой ночи, обо мне Тоня и Лида. Я побежал к нашему домику.
Саней на дворе не было — значит, отец ещё не вернулся. Открыв дверь, далеко оставив за собой Федюньку, я бросился к маме. Бросился и… что было, то было… и заплакал.
— Да о чём ты? — спросила мать, утирая мне слёзы передником.
И я сказал:
— О тебе, мама… Ты, наверное, голову потеряла без нас.
Мать усмехнулась. Освободилась из моих объятий и подошла к кроватке Леночки. Это наша младшая сестра. Подошла и поправила одеяльце. И сказала ей: «Спи». Хотя та и без того спала и одеяльце незачем было поправлять. Потом она подошла к подоспевшему Федюньке и спросила:
— Валенки не промокли?
— Нет, — ответил он. — Под валенками атлас был. Полушубок вот подмок. Есть я хочу…
— Переобувайтесь да живо за стол, — сказала мать, ничего не спросив о минувшей ночи.
«Да любит ли она нас? — впервые подумал я. — Любит ли? Может, эта ревунья Леночка у неё один свет в глазу?»
Когда мы съели по две тарелки горячих щей, мать сказала:
— Я постлала, ложитесь. В школу не пойдёте. Нужно выспаться.
Я не мог уснуть, а спать хотелось. Я пролежал до полудня в тёмной горнице с закрытыми ставнями.
Нас позвали обедать. Приехал отец. Он уже знал всё от Лиды и Тони. Он хвалил меня. Обещал мне купить маленькое, но настоящее ружьё. Он удивлялся моей находчивости.
А мать?..
Мать сказала:
— Парню тринадцатый год. И смешно было бы, если бы он растерялся в метель да себя с товарищами не спас.
— Анюта!.. — укоризненно заметил отец матери.
А мама перебила отца и сказала:
— Ешь давай! Каша стынет. Хватит разговоры разговаривать! За уроки им браться надо. Ночь пробродяжничали, день потеряли…
После обеда Тоня принесла мне Топсика. Я не взял его.
Лидина мать, Марфа Егоровна, явилась с большим гусаком и, низко поклонившись матери, сказала:
— Спасибо тебе, Анна Сергеевна, что такого сына вырастила! Двух девок спас. У Тоньки-то сёстры есть, а Лидка-то ведь у меня одна…
Когда Марфа Егоровна кончила свои причитания, мама сказала:
— Как тебе не стыдно, Марфа, моего недотёпу Кольку героем выставлять! — и, повернувшись, наотрез отказалась взять гусака.
Вечером мы остались с бабушкой вдвоём. Мать ушла на станцию, к фельдшеру. Сказала, что угорела — болит голова.
С бабушкой мне всегда было легко и просто.
Я спросил её:
— Бабушка, хоть ты скажи мне правду: за что нас так не любит мать? Неужели мы в самом деле такие нестоящие?
— Дурень ты, больше никто! — ответила бабушка. — Мать всю ночь не спала. Ревела как умалишённая… С собакой по степи вас искала. Колени обморозила… Только ты ей, смотри, об этом ни гугу! Какова она есть, такую и любить надо. Я её люблю…
Вскоре вернулась мать. Она сказала бабушке:
— Фельдшер дал порошки от головы. Говорит, чепуха. Через месяц пройдёт.
Я бросился к матери и обнял её ноги. Сквозь толщу юбок я почувствовал, что её колени забинтованы. Но я даже не подал виду. Я никогда ещё не был так ласков с нею. Я никогда ещё так не любил свою мать. Обливаясь слезами, я целовал её обветренные руки.
А она всего лишь, как бы между прочим, будто телёнка, погладила меня по голове и ушла, чтобы лечь. Видимо, стоять ей было трудно.
В холодной холе растила и закаливала нас наша любящая и заботливая мать. Далеко смотрела она. И худого из этого не получилось. Федюнька теперь дважды Герой. И про себя я кое-что мог бы сказать, да матерью строго-настрого завещано как можно меньше говорить о себе.
Дедушкин характер
На берегу большого сибирского озера Чаны есть старинное село Юдино. Там я частенько живал в доме старика рыбака Андрея Петровича. Старик овдовел и в большой семье был одинок до тех пор, пока на свет не появился внук. Тоже Андрей и тоже Петрович.
Все стариковские чувства, вся его любовь стали принадлежать теперь мальчику, который как бы начинал вторую жизнь Андрея Петровича. Во внуке дед узнавал свои черты, свой характер. Он так и называл его — «дедушкин характер».
Воспитывал внука сам Андрей Петрович. Помню, он говорил ему:
«Не можешь — не берись. А если уж взялся — сделай. Умри, но сделай!»
Внуку тогда было шесть лет.
Стояла морозная зима. Как-то я с маленьким Андреем отправился на субботний базар. Народищу — черным-черно. Понавезли на базар и мяса, и пшеницы, и дров, и всего, чем богаты эти края.
Мальчику бросилась в глаза большущая замороженная щука. Она была воткнута хвостом в снег. Не знаю, сколько весила эта щука, только её длина была в добрых полтора роста Андрюши.
— Как только ловят таких щук? — осторожно спросил меня Андрей.
И я рассказал, что для ловли больших щук берут крепкий шнур, делают поводок из мягкой кручёной проволоки. Сказал также, что для насадки крупного живца и крючок должен быть побольше, покрепче, чтобы сильная рыба не сломала, не погнула его.
Об этом разговоре я забыл и вспомнил только после того, как произошло нечто удивившее меня.
Мы сидели и сумерничали с Андреем Петровичем в горнице. Старик то и дело поглядывал в окно. Поджидал внука.
Маленький Андрей, как и многие другие его одногодки, часто рыбачил на озере. Мальчики продалбливали во льду лунки и опускали в них свою нехитрую рыболовную снасть. Без удачи ребята домой не возвращались. Озеро Чаны очень богато рыбой. Для удильщиков здесь сущее раздолье.
— Не приключилось ли что с ним? — забеспокоился старик. — Не побежать ли мне на озеро?
Я вызвался пойти туда вместе с Андреем Петровичем. Оделись, вышли на лёд. Озеро в ста шагах. Мороз под двадцать — двадцать пять градусов. Тишина да снег. Никого.
Вдруг я заметил чёрную точку:
— Не он ли?
— Не иначе что он, — сказал старик, и мы направились к чёрной точке, которая вскоре оказалась внуком Андрея Петровича.
Мы увидели мальчика в обледеневших слезах. Руки его были до крови изрезаны рыболовным шнуром. Он явно поморозил нос и щёки. Старик подбежал к нему и начал оттирать снегом лицо мальчика. Я взял из его рук шнур. Для меня стало сразу всё понятно: мальчик поймал щуку, которую не мог вытащить.
— Побежим, внучонок, домой, — торопил его дед.
— А щука-то? Как же щука? — взмолился мальчик.
Тем временем я вытащил щуку. Утомлённая рыба не сопротивлялась. Это была одна из тех щук, которых привозят на базар не столько для барыша, сколько для погляда. Их мясо невкусно и жёстко. Щука не долго билась на морозе.
Дед с гордостью посмотрел на громадную рыбину, потом на внука и сказал:
— Не по плечу дерево… Ну, да ведь ты не знал, что разбойница тяжелее тебя попадёт… Давно ли попалась-то она?
И мальчик ответил:
— В обед.
Андрей Петрович улыбнулся в бороду:
— Значит, ты с ней часа четыре валандался.
— Долго! — ответил, повеселев, Андрюша. — А привязать было не к чему.
Старик, оттерев лицо и руки мальчика, повязал его, как платком, своим шарфом, и мы отправились к дому. Уснувшую щуку я тянул за собой по снегу на шнуре.
Дома Андрюшу раздели, разули, натёрли снадобьями, перебинтовали его изрезанные руки. Он вскоре уснул. Спал тревожно. У него был лёгкий жар. Он бредил во сне:
— Не уйдёшь, зубастая, не уйдёшь!.. У меня дедушкин характер.
Андрей Петрович, сидя на дальней лавке горницы, незаметно вытирал слёзы.
К полуночи мальчик успокоился. Жар спадал. Наступил ровный, спокойный детский сон.
Старик в эту ночь не сомкнул глаз. А утром, когда Андрюша проснулся, старик сказал ему:
— А всё-таки ты, Андрей Петрович, худо дедов наказ помнишь! Не по своей силе рыбину задумал поймать. Крюк-то гляди какой привязал — как якорь… Значит, именно ты метил срубить дерево не по плечу. Худо это, худо…
Мальчик, потупившись, молчал. А дед продолжал внушать:
— Ну, да первая оплошка в счёт не идёт. Она как бы за науку считается. Впредь только таких щук не лови, которых другим за тебя надо вытаскивать. Стыдно это. Народ просмеивает тех, что не по спине мешок на себя взваливает, что не по кулаку замахивается… А то, что ты не отступился от неё, — это правильно.
Тут два Андрея Петровича обменялись улыбками, потом обнялись.
Щука лежала в сугробе, припорошённая снегом. Когда же пришла суббота, Андрей Петрович вынес её на базар и воткнул хвостом в снег. Он просил за неё слишком дорого, потому что ему вовсе не хотелось продавать эту чудо-рыбину. Ему нужно было рассказать людям, каков характер у его внука, Андрея Петровича Шишкина, шести лет от роду, который знает уже одиннадцать букв и может считать до двадцати без осечки.
Пичугин мост
По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.
— Хорошо бы, — говорит один, — на пожаре ребёнка спасти!
— Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо, — мечтает второй. — Сразу про тебя узнают.
— Лучше всего на Луну полететь, — говорит третий мальчик. — Тогда уж во всех странах будут знать.
А Сёма Пичугин ни о чём таком не думал. Он рос мальчиком тихим и молчаливым.
Как и все ребята, Сёма любил ходить в школу короткой дорогой через речку Быстрянку. Эта маленькая речка текла в крутых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно. В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался. В больнице даже лежал. А этой зимой две девочки переходили речку по первому льду и оступились. Повымокли. И тоже крику всякого было много.
Ребятам запретили ходить короткой дорогой. А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!
Вот и задумал Сёма Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить. Топор у него был хороший. Дедушкой точенный. И стал он рубить им ветлу.
Нелёгким оказалось это дело. Уж очень была толста ветла. Вдвоём не обхватишь. Только на второй день рухнуло дерево. Рухнуло и легло через речку.
Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви. Они путались под ногами и мешали ходить. Но когда обрубил их Сёма, ходить стало ещё труднее. Держаться не за что. Того гляди, упадёшь. Особенно если снег. Решил Сёма приладить перильца из жердей. Дед помог.
Хороший мостишко получился. Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой дорогой. Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:
— Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать! Иди прямиком через Пичугин мост.
Так и стали его называть Сёминой фамилией — Пичугин мост. Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мостик перекинул. Из хороших брёвен. А название мосту осталось прежнее — Пичугин.
Вскоре и этот мост заменили. Стали спрямлять шоссейную дорогу. Прошла дорога через речку Быстрянку, по той самой короткой тропинке, по которой ребята бегали в школу. Большой мост возвели. С чугунными перилами. Такому можно было дать громкое название. Бетонный, скажем… Или какое-нибудь ещё. А его всё по-старому называют — Пичугин мост. И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно назвать как-то по-другому.
Вот оно как в жизни случается.
Надежный человек
На первой парте и в первом классе сидел сын отважного лётчика-испытателя Андрюша Рудаков. Андрюша был крепким и смелым мальчиком. Он всегда защищал тех, кто послабее, и за это все в классе любили его.
Рядом с Андрюшей сидела маленькая худенькая девочка Ася. То, что она была маленькая и слабенькая, ещё можно было простить, но то, что Ася была труслива, — с этим Андрюша никак не мог примириться. Асю можно было испугать, сделав ей страшные глаза. Она боялась каждой встречной собачонки, убегала от гусей. Даже муравьи и те её страшили.
Очень неприятно было Андрюше сидеть за одной партой с такой трусихой, и он всячески старался избавиться от Аси. А её не пересаживали.
Однажды Андрюша принёс в стеклянной банке большого паука. Увидев страшилище, Ася побледнела и тут же перебежала на другую парту.
С этого и началось… Два дня Ася сидела одна, и учительница Анна Сергеевна будто не замечала этого, а на третий день она попросила Андрюшу остаться после уроков.
Андрюша сразу догадался, в чём дело, и, когда все ушли из класса, он, чувствуя себя виноватым, смущённо сказал учительнице:
— Я ведь не зря принёс паука. Я хотел приучить Асю ничего не бояться. А она опять испугалась.
— Что ж, верю тебе, — сказала Анна Сергеевна. — Кто как умеет, тот так и помогает расти своим товарищам, а я тебя позвала, чтобы рассказать одну маленькую историю.
Она усадила Андрюшу на его место за партой, а сама села рядом — на Асино.
— Много лет назад в этом же классе сидели мальчик и девочка. Сидели так же, как сейчас сидим мы. Мальчика звали Вовой, а девочку — Аней. Аня росла болезненным ребёнком, а Вова рос сильным и здоровым мальчуганом. Аня часто хворала, и Вове приходилось помогать ей учить уроки. Однажды Аня поранила гвоздём ногу. Да так поранила, что не могла приходить в школу: ни башмак нельзя надеть, ни валенок. А шла уже вторая четверть. И как-то Вова пришёл к Ане и сказал: «Аня, я тебя буду возить в школу на саночках». Аня обрадовалась, но запротивилась: «Что ты, что ты, Вова! Это будет очень смешно! Над нами будет хохотать вся школа…» Но настойчивый Вова сказал: «Ну и пусть хохочут!» С этого дня Вова ежедневно привозил и отвозил на саночках Аню. Сначала ребята смеялись над ним, а потом сами стали помогать. К весне Аня поправилась и смогла вместе со всеми ребятами перейти в следующий класс. На этом я могу закончить рассказ, если тебе не захочется узнать, кем стали Вова и Аня.
— А кем? — нетерпеливо спросил Андрюша.
— Вова стал прекрасным лётчиком-испытателем. Это твой отец, Владимир Петрович Рудаков. А девочка Аня — теперь твоя учительница Анна Сергеевна.
Андрюша опустил глаза. Так просидел он за своей партой долго. Он живо представил саночки, девочку Аню, которая теперь стала учительницей, и мальчика Вову, своего отца, на которого ему так хотелось походить.
Наутро Андрюша стоял у крыльца дома, где жила Ася. Ася, как всегда, появилась со своей бабушкой. Она боялась ходить в школу одна.
— Доброе утро, — сказал Андрюша Асиной бабушке. Потом поздоровался с Асей. — Если хочешь, Ася, пойдём в школу вместе.
Девочка испуганно посмотрела на Андрюшу. Это он нарочно говорит так приветливо, от него можно ожидать всего. Но бабушка заглянула в глаза мальчику и сказала:
— С ним тебе, Асенька, будет сподручнее, чем со мной. Он и от собак отобьётся и мальчишкам в обиду не даст.
— Да, — тихо, но очень твёрдо сказал Андрюша.
И они пошли вместе. Они шли мимо незнакомых собак и шипящих гусей. Они не уступили дорогу бодливому козлу-задире. И Асе не было страшно.
Рядом с Андрюшей она вдруг почувствовала себя сильной и смелой.
Славка
У агронома в колхозе «Ленинские искры» подрастал сын Славик. Когда мальчику исполнилось шесть лет, он заявил отцу:
— Папа, я тоже хочу быть агрономом. Я тоже, как ты, хочу выращивать хорошую пшеницу.
— Это очень приятно, — согласился отец. — Давай я отведу тебе поле.
И агроном отвёл своему сыну поле в палисаднике перед окнами дома, где они жили. Поле мальчику показалось очень небольшим. Оно было в один метр длиной и в один метр шириной — квадратный метр.
— Это не беда, — сказал отец. — И на этом поле можно вырастить знаменитую пшеницу.
Вскоре мальчику было показано, как нужно рыхлить землю, на какую глубину засевать маленькую пашню пшеничным зерном и как нужно за ней ухаживать.
Когда появились всходы, Славик очень обрадовался. Он тщательно пропалывал их, а когда земля подсыхала, поливал своё крошечное поле из маленькой лейки.
Пришло время убирать урожай. Славик вместе с отцом срезал колосья, а затем занялся молотьбой. Молотили дома, на столе. Молотили карандашом, выбивая из каждого колоска зёрна.
Зёрен оказалось много. Ими можно было засеять всю землю палисадника. Но отец сказал:
— Давай посеем только лучшие зёрна.
И Славик стал отбирать лучшие зёрна пшеницы — самые большие, самые пузатенькие. Нелегко было перебрать весь урожай. Не один час потратил Славик в долгие зимние вечера на сортировку зерна. Лучшие взял для семян, а остальные скормил уткам.
Пришла весна. Весной Славик снова перебрал отобранные семена и снова вместе с отцом взрыхлил и удобрил своё маленькое поле. Теперь уже отец работал меньше и меньше указывал.
Весело зазеленели всходы. Выше поднялись стебли. И понятно-почему: поле было засеяно лучшими из лучших семенами. А когда появились большие колосья и стали наливаться тяжёлым зерном, Славик часами просиживал у своего поля. Он не мог дождаться урожая. Очень хотелось узнать, каким будет на этот год зерно.
Но однажды пошёл дождь с крупным градом. И Славик заплакал. Он боялся, что град погубит урожай, а поле закрыть было нечем. Но бабушка бросила через окно большой отцовский зонт, и мальчик раскрыл его над полем. Град больно хлестал Славика, потому что сам-то он был не под зонтом. Он держал зонт на вытянутой руке над своим полем. Из глаз Славика катились слёзы. Но Славик не уступил граду, не ушёл с поля.
— Ты настоящий мужчина, — сказал ему отец. — Только так и можно было защитить дорогие семена.
Чудесный урожай собрал Славик на вторую осень.
Теперь он уже знал, как нужно подсушить колосья, как их обмолотить, легонечко постукивая по ним карандашиком. Не дожидаясь совета отца, Славик отобрал самые крупные зёрна. Их нельзя было сравнить с прошлогодними. Те были куда мельче и легче.
На третий год Славик засеял поле самостоятельно. Он хорошо удобрил землю. Хорошо взрыхлил и засеял два квадратных метра. Он переходил уже во второй класс, и ему было под силу справиться с таким опытным полем. И он справился. К тому же ему помогал школьный товарищ.
Намолотив осенью достаточно пшеницы, мальчик пригласил сортировать зёрна друзей из своего класса, и те предложили Славику засеять большое поле.
Сказано — сделано. Весной ребята огородили большое поле в школьном саду — поле в десять метров длиной и в два метра шириной.
Славика ребята избрали главным агрономом и слушались его во всём. Кропотливо рыхлили землю и пололи сорняки.
Летом пшеница заколосилась ещё лучше, чем в прошлые годы. Заколосилась так, что на неё обратили внимание старики колхозники. Какая это была радость!
Однажды председатель колхоза сказал шутливо Славику:
— Товарищ главный агроном, продай колхозу урожай на семена.
Славик покраснел. Ему показалось, что председатель смеётся над его полем. А председатель не смеялся. Осенью он пришёл на обмолот урожая. Урожай теперь молотили почти всем классом Славика. Молотили в тридцать два карандаша.
— Давайте, молодые семеноводы, засеем этим хорошим зерном большое поле. Вместе, — предложил председатель.
Ребята согласились. И вот наступил пятый год. Ребята вышли на сев вместе с колхозниками. И вскоре был снят пятый урожай. Теперь его уже нельзя было обмолотить даже тысячей карандашей. Молотили на току, по старинке, ударяя колосьями по плетёному коробу. Боялись повредить зёрна.
На шестой год было засеяно огромное поле. А на седьмой и на восьмой новым, чистосортным пшеничным зерном засевались поля соседних колхозов. За ним приезжали издалека. Но всех немыслимо было оделить семенами этого нового, урожайного сорта пшеницы. Давали семян по горсти, по две. Приезжие благодарили и за это.
…Когда я приехал в колхоз «Ленинские искры», мне показали эту отличную пшеницу и сказали:
— Это новый сорт пшеницы. Называется этот сорт «славка».
Тогда я спросил, почему так называется эта пшеница и откуда взялось это название. Может быть, от слова «слава» или «славная»?
— Да нет, нет, — ответил председатель. — Она так называется от имени Вячеслав, которого в детстве звали Славиком, а попросту — Славкой. Я познакомлю вас.
И меня познакомили с высоким голубоглазым застенчивым юношей. Он был очень смущён, когда я его стал расспрашивать о пшенице, а потом рассказал историю этой пшеницы, начиная с первого урожая в палисаднике.
Разные цветы
Ромаше Ваганову до всего было дело. Он всё принимал близко к сердцу. Всюду старался приложить свои руки.
На его глазах вырос посёлок Никитово. Он помнит, как в ковыльной степи закладывали первый дом. А теперь красуются три улицы да ещё намечаются две. Никитово будет маленьким совхозным городком. Так его можно назвать и теперь. В посёлке есть и школа, и почта, два магазина, детский сад, но нет цветов. Почти нет. Нельзя же считать цветами долговязые мальвы да крошечные маргаритки, которые растут в двух-трёх палисадниках. Цветы — это розы, пионы, тюльпаны, георгины, нарциссы, флоксы и другие, которые так нарядно «цветут» на страницах книг о цветах и цветоводстве. Таких книг, надо сказать, в магазине посёлка было достаточно, а цветочных семян — ни пакетика. Наверно, магазину не до семян, потому что самые главные товары едва успевают завозить. Заведующий магазином прямо сказал:
— Не разорваться же мне…
Прав он, конечно. У него забот без цветочных семян достаточно, а всё-таки он своего милого племянника Стасика не забыл. Подарил ему семена. Разные. Стасик сам говорил об этом в школе. Стасик хоть и не плохой мальчишка, а любит похвастаться.
Конечно, Ромаша мог бы у Стасика Поливанова попросить семян, да как-то язык не повернулся. Не любит Стасик с другими делиться. Он не то чтобы жадненький, а какой-то чересчур бережливый. Мяч футбольный и тот жалеет, хотя одному никак нельзя даже в самый простой футбол играть. Хоть двоих, да надо: один мяч в ворота загоняет, а другой ворота защищает. Поэтому ребята в классе старались у Стасика ничего не просить. Махнул Ромаша рукой на Стасика и пошёл к дедушке. Дедушку тоже Романом звали. Сидят два Романа в натопленной кухне и совещаются о цветах. Совещались они, совещались, придумывали разные ходы-выходы, а потом дед и говорит:
— Ромка, свет-то ведь не клином сошёлся. И неужели всё дело в Стаськины семена упёрлось? Мир-то ведь велик. Разве мало у нас народа живёт, которым некуда деть цветочные семена!
— Это верно, дедушка, — сказал Ромаша, — но ведь как узнаешь, у кого лишние семена есть.
— Да ведь ты грамотный человек, — говорит дед, — кликни клич, что, мол, так и так, в хорошем посёлке Никитово всё есть, а с цветами конфуз получается.
— А как я клич кликну, — спрашивает внук, — по радио?
— Можно и по радио, но через газету вернее. Все прочитают. И хоть один человек, да откликнется.
Долго сочинял Ромаша письмо. Дед в двое очков читал написанное. Исправлял. Советовал. Подсказывал. И наконец получилась короткая и хорошая заметка. Ничего в ней ни у кого не просил Ромаша, а рассказывал то, что есть. Про новую школу, про электрическое освещение, про широкие улицы, про хорошие дома… Ничего не выдумал. Всему точное слово вместе с дедом нашёл, а потом перешёл на цветы. Не жаловался, а просто сказал: «Так уж случилось, что не до цветов пока было нам в молодом целинном посёлке Никитове. С другими делами еле справлялись». А потом в самом конце приписал:
«Хорошо бы, если бы кто-нибудь прислал нам хоть немного цветочных семян. Ни одному бы семечку пропасть не дали».
Подписал своё имя и фамилию Ромаша, указал адрес посёлка, перечитал написанное, проверил до запятой и послал заказным письмом в «Пионерскую правду».
А вдруг да в самом деле напечатают! А если не напечатают, то всё равно напишут ответ и скажут, куда ему лучше всего обратиться. Время ещё терпит. За окном ещё метелицы метут, а снег и не думает таять.
Почти каждый день дед с внуком о письме вспоминают, дни считают, ответа ждут.
А потом, как это и бывает, забыли о письме. У Ромаши школьные дела. А у Романа Васильевича тем более прибавилось работы с приближением весны. Проверка ремонта тракторов и подготовки к посеву. Проба семян на всхожесть. Беседы с молодыми механизаторами. А депутатские дела — само собой. Они круглый год не останавливаются. Беспокойная старость у старика, зато весёлая, — на людях с утра до вечера.
А письмо Ромаши между тем было прочитано в редакции, похвалено и напечатано. Ромаша и не знал, получив номер «Пионерской правды», что в нём красуется в рамочке с цветочками его заметка. Он, как всегда, пришёл в школу, сунул в парту свою сумку и решил сбегать в уголок живой природы, проверить, как себя чувствуют ежи. В коридоре его остановил Стасик.
— Пришлют, думаешь? — спросил он.
— Ты о чём?
— О газете.
В руках Стасика была газета «Пионерская правда» с заметкой. Ромаша хотел взять газету, но верный себе Стасик сказал:
— Я сам ещё не всю прочитал…
Ромаша не успел сказать Стасику то, что нужно было сказать, как в его руках оказались сразу три газеты.
Какое счастье читать в газете написанные тобою слова! Не беда, что заметку немножечко сократили. Зато жирными буквами приписали от редакции очень хорошее обращение. Редакция надеялась, что школьники посёлка Никитово не останутся в этом году без цветочных семян. И надежды редакции оправдались.
Не прошло и дня, как пришли сразу три телеграммы о присылке семян. Затем пошли письма. Никогда ещё в Никитовское почтовое отделение не приходило столько писем, бандеролей и посылок. Ромаша и не предполагал, что «Пионерскую правду» читают миллионы ребят. Не ожидал этого и его дед. Стали приходить ящики с луковицами, корневищами, черенками, отводками. Всё это нужно было где-то хранить. Радость перешла в испуг. Часть присланного стали складывать в школе, а потом ребята были вынуждены обратиться в дирекцию совхоза.
— Мы же не знали, что так будет, — жаловался директору совхоза Ромаша. — А дедушка говорит, что это ещё только начало, что потом ещё больше будет. Что делать, Николай Петрович?
Николай Петрович был из тех директоров, у которых на всё хватит времени и внимания, для которых должен быть решён каждый вопрос, каким бы он ни был. И он сказал Ромаше:
— Что же ты наделал, товарищ Ваганов? Ударил в колокол, а о последствиях своего звона и не подумал. И деда вовлёк, и почте работы задал… Не планово, братец, это, не планово.
Ромаша не оправдывался.
Николай Петрович, во-первых, предложил создать комиссию по распределению семян и предложил председателем комиссии Ромашу.
И вот началось распределение. Жители Никитова получили первыми цветочные дары. По всему было видно, что розданные семена попадают в хорошие руки.
И у каждого, и у всех появились цветы. Они запестрели в палисадниках перед окнами, в школьном саду и на площади посёлка. Они зацвели возле почты и у магазина. Они появились и в глиняных горшках на подоконниках домов. И все говорили о цветах.
Молчал только Стасик. Цветы не радовали его. Они не то посмеивались над ним, не то упрекали его, и Стасик старался обходить их. Но этого сделать было нельзя. Этого сделать было нельзя вовсе не потому, что Стасик всюду встречался с цветами, а потому, что никому не удавалось уйти от своей памяти, от своей совести. Не ушёл от них и Стасик.
Ребята уже забыли, что Стасик пожалел для них цветочные семена, а он помнит и никогда не забудет этого.
Тухлявое болотце
Старик из уральских старателей-золотоискателей минувших и давних лет рассказал эту историю про Тухлявое болотце так.
* * *
Не родился ещё такой краснобай, который про наш Урал мог бы все были-не́были пересказать. Потому что чуть не каждый день новые чудеса. Край такой. Пойдёшь по грибы — найдёшь золото. И следопытство у нас не просто так, а в крови. Наследственно. С малых лет. Другой пока ещё ни «а», ни «бэ», ни «кукареку», а уж присматривается. Ищет. Тетеревиное перо найдёт — и то без внимания не оставляет. А уж про всякие другие находки и говорить нечего. Если разобраться, так и самый захудалый цветок зря не цветёт, и сорока попусту не прострекочет. И настоящие искатели во всё это вникают.
Таким вот и рос Васятка Копейкин. При бабушке Авдотье жил, в старом доме, что возле Тухлявого болотца. Бабка у Васятки была сильно ногами слаба, а умом до того светла, что половина округи к ней за советами ходила. И лечила она к тому же. По старым распорядкам такую бы к ведьмам надо было приписать или, уж самое малое, в знахарках числить. А её в народной медицине прославляют. И от кашля у неё верная трава, и от головокружения грибной настой… И всякая разная всячина, вплоть до змеиного яда, до пчелиного укуса.
Лечила добрых людей бабушка Авдотья. Себя только вылечить не могла. Круглый год сиднем сидела. В огород на коляске ездила. Коляской её Москва наградила. За травы. За корни. А травы-корни ей внук искал. Она рассказывала — что, как и где, а он собирал целебные богатства да ещё новые открывал. Не нарадуется на него бабушка, да и соседи хвалили парня. Не все, конечно.
В посёлке жил другой искатель-открыватель. Гаврик Козырев. Большого замаха парняга. Во сне знатные клады земли видел. Не жалел ног на розыски. Собачонка его, бывало, язык высунет от усталости, а он её дальше тянет. И где только не побывал Гаврик Козырев, а ничего такого не открыл, не нашёл. А хотелось. И так-то хотелось, что сам себя готов наизнанку вывернуть, лишь бы клад. И не просто там известняк, скажем, или краситель какой, а — нефть, изумрудные россыпи и, на худой конец, каменный уголь…
Зачем на мелочь себя разменивать — медвежью берлогу находить или, того смешнее, лечебные корни выкапывать, как Васятка Копейкин. Одна фамилия чего стоит. Живая метка. Копейкин он и есть Копейкин, а не Пятаков. Не Гривенников. То ли дело Гаврила Козырев!
Ходит козырем Гаврик Козырев, отцу-матери золотые горы сулит. А Васятка Копейкин своим грошовым делом занят. Во всё вникает, всё узнаёт, на ус мотает, с уса на ум-разум перематывает. Раздумывает. Прикидывает. Соображает.
Как-то старик лесник совсем неподходящую побывальщину про Тухлявое болотце Васятке рассказал. Рассказал, будто в древней-предревней давности сюда золоторогий хромой олень бегал. Ногу лечил. Волшебно рассказывал лесник. Нараспев.
А потом как-то старушонка одна тоже небыль прошамкала. Опять про то же болотце. Будто не один олень, а и прочая недужная лесная живность исцелялась.
Смешно. И верить не верится. И выбросить из головы жалко. А тут ещё пастух подвернулся. Одно за одно. Рассказал он, как у него в стаде корова обезножела и как она в Тухлявое болотце рывом рвалась, от стада убегала и, вроде того хромого оленя, в его тухлявой жиже-грязи нежилась.
— Неужели правда? — удивляется Васятка.
А пастух ему:
— Да вон же она, комолая. Раньше еле ноги таскала, а теперь хоть паши на ней.
Услышал такое Васятка и к Гаврику Козыреву побежал. Рассказал ему про чудеса на болотце и спросил:
— А вдруг это сущая правда?
Громко расхохотался Гаврюшка Козырев, сказал:
— Эх вы, Копейкины-Полушкины… Грошевики. Из своей болотной грязи вылезти не можете, пустобрёхам разным верите… — и пошёл-пошёл всякие обидные слова говорить.
А Васятка не слушает, о своём думает.
Думал он, думал и придумал так, что чуть не задохнулся от радости. К бабушке побежал и рассказал ей всё, начиная с золоторогого оленя, и стал её упрашивать:
— Давай, бабонька, я болотной жижи-грязи в большую кадушку натаскаю, а ты ноги свои в неё ставь. И вдруг да…
— Попытка — не пытка, — говорит бабушка. — Давай…
День лечит в болотной грязи свои ноги бабушка Авдотья. Другой лечит. Ничем-ничего. Но про себя думает, что грязь — не мазь. Терпеть надо. Олень не один день на болото ходил. И комолая корова тоже не одну неделю туда бегала.
Прошло сколько-то не так уж мало дней, тепло бабушка почуяла в своих ногах, а через месяц — силу. Сама из кадушки ноги выпростала и по горнице пошла.
Вскрикнул Васятка. На колени пал перед бабушкой. Обнял её. Болотную жижу слезами омывает. И бабушка тоже сквозь своё счастье ревмя ревёт. Не только ходячим ногам радуется — зрячим умом своего внука любуется. Себя в нём видит. А потом…
А потом всё как по писаному пошло. Учёные на Тухлявое болотце понаехали. Не сказку о златорогом олене проверять, не на комолую корову дивиться, когда на глазах у всех сидячая Васяткина бабушка на своих ногах за грибами пошла.
Расчистили болотце, застолбили, оградой обнесли. Дома стали подыматься. И выросла богатая народная здравница. Славное название ей дали, а в народе её по-старому зовут — Тухлявое болотце. И кто ни приезжает сюда, чтобы свои недуги в болотце оставить, хорошую молву о Васятке Копейкине увозит.
А недавно один хороший мастер, что здесь ноги себе вернул, порешил эту быль-небыль красками пересказать. Редкой сказочной росписью стены народной здравницы надумал разукрасить. Никого его даровитая кисть не обошла. Всем место нашлось. И золоторогому оленю на болотце. И комолой корове. И доброй бабушке Авдотье. И, само собой, старательному следопыту Васе Копейкину…
Теперь-то он уж Василий Кузьмич. В большие люди вышел, а норов тот же. Никакой пустяк не пропускает. Во всякую мелочь вникает. За это и любят его. И в молве чтят, и в сказках славят…
Чужая калитка
Алёша Хомутов рос мальчиком старательным, заботливым и работящим. Его очень любили в семье, но больше всех Алёшу любил дедушка, любил и, как мог, помогал ему расти хорошим человеком. Не баловал дед внука, но и не отказывал в том, в чём можно не отказать.
Попросит Алёша научить его ловушки на хорьков ставить — пожалуйста. Трудно ли деду показать, как эти ловушки ставятся! Дрова пилить вздумает Алёша — милости просим! Дед за одну ручку пилы держится, внук — за другую. Помучится парень, да научится.
Так и во всём… Красить ли крылечко задумает малец, огурцы ли на окошке в ящике выращивать — дедушка ни в чём не отказывал. Одного только от внука требовал:
— Если берёшься за дело, доведи его до конца. А если видишь, что дело тебе не по рукам, подожди, когда вырастешь.
Вот так и жил Алёша. Всех в своей большой семье радовал и сам радовался, настоящим человеком себя чувствовал, и другие его таким же называли.
Хорошо на свете жить, когда тебя люди хвалят, когда всё тебе удаётся. Даже в пасмурный день на душе светло и весело. Но как-то и с удачливым Алёшей случилось такое, что пришлось призадуматься…
А всё началось с того, что пошёл он с дедом в лес тетеревов добывать. А дорога шла через садовый питомник, где выращивали молодые деревца. Питомник был хорошо огорожен. Потому что и стадо может забрести да повытоптать саженцы. И лосей теперь столько развелось, что они даже в село как домой приходят. А уж про зайцев и говорить нечего — обгложут кору молодых яблонек или груш — и конец.
Пришёл Алёша с дедом к питомнику и видит, что калитка открыта. Хлопает калитка на ветру. Щеколда у калитки оторвалась. Заметил это Алёша и говорит дедушке, как взрослый:
— Хозяева, тоже мне… Пустое дело — на три шурупа щеколду привернуть, а не хотят… Потому что чужая щеколда и ничья эта калитка.
— Что там говорить, Алёшенька, — поддержал дедушка разговор, — и петли бы у калитки не худо сальцем смазать, а то, того и гляди, переест их ржа и калитка на землю свалится…
— И свалится, — подтвердил Алёша, — она и так еле держится. Плохо, дедушка, быть чужой калиткой…
— Да уж куда хуже быть чужой калиткой, — опять согласился с внуком дед, — то ли дело наша калиточка. И синей красочкой она тобой покрашена, и петельки чистым нутряным сальцем смазаны, и щеколда у неё «трень-брень», как музыка… Своё, оно и есть своё.
Тут дед посмотрел на внука, улыбнулся чему-то и дальше зашагал. Прошли они сколько-то — может, километр, может, два — и решили на скамейке посидеть на лесной просеке.
— А чья, дедушка, эта скамейка? — вдруг спросил Алёша.
— Ничья, — ответил дед, — чужая. Какой-то человек взял да вкопал два столбика да прибил к ним доску. Вот и получилась скамья. Кому надо — отдыхай. Никто этого человека не знает, а все спасибо ему говорят… Только скоро эта скамейка тоже, никак, кончится. Столбики у неё подопрели. Да и доска черным-черна. Ну так ведь чужая скамья, и никому до неё нет дела. Не то что наша у ворот, ухоженная да покрашенная…
Тут дед снова посмотрел на Алёшу, потрепал его за розовую щёчку и опять улыбнулся чему-то.
В этот день они добыли трёх тетеревов. Из них двух Алёша выследил. Дома шуму-гаму было выше потолка.
— Вот так охотник растёт у нас! — нахваливает Алёшу мать. — Подстрелить тетерева всякий может, а выследить его редкий умеет.
Весёлый был ужин в этот воскресный вечер, но Алёша почему-то молчал и о чём-то думал.
— Устал, наверно, милый сын? — спросил Алёшу отец.
— А может, с дедом не поладил? — спросила бабушка.
— Да нет, нет, — отмахнулся Алёша, — не устал я и с дедушкой поладил. Очень даже поладил.
Прошла неделя, а может быть, и две. Опять старого да малого послали в лес. Зайца нашпиговать решили.
Отправились дед с внуком по первому снегу на охоту. Опять пошли через садовый питомник. Глядит дед — и глазам не верит. У чужой калитки не только щеколда на хорошие шурупы привёрнута, не только петли белым салом смазаны, но и краска на калитке — как небо в мае месяце.
— Алёша, ты погляди, — указывает дед, — никак, у чужой калитки родня нашлась.
— Наверно, — отвечает Алёша и дальше идёт.
Шли они опять по старой дороге и на просеку вышли. Добрались до скамейки, где в прошлый раз отдыхали, а скамейки не узнать. Столбики новые вкопаны, доска той же синей краской покрашена, что и калитка, да ещё спинка у скамьи появилась.
— Вот тебе и на, — удивился дед, — у ничьей скамейки хозяин нашёлся. Знал бы я этого мастера, в пояс бы ему поклонился и руку пожал.
Тут дед снова заглянул в Алёшины глаза и спросил:
— А ты не знаешь этого мастера, внучек?
— Нет, — ответил Алёша, — я не знаю его, дедушка. Знаю только, что весной наши ребята хотят школьную изгородь подновлять. Совсем покосилась. Она тоже чужая, а — наша.
— Это хорошо, — сказал дед.
— А что хорошо? — спросил Алёша.
— Хорошо, что ты мастера не знаешь, который скамью починил и чужую калитку за свою посчитал… А что касаемо школьной изгороди, — сказал дед, разводя руками, — я даже слов подобрать не могу… Видно, приходит, Алёша, такое время, когда всё оказывается своё и наше…
Дед опять заглянул внуку в глаза.
За лесом в это время поднялось позднее зимнее солнце. Оно осветило дым далёкого завода. Алёша залюбовался золотистым, окрашенным солнцем дымом. Дед заметил это и снова заговорил:
— А завод-то, Алёша, который дымит, тоже чужим кажется, если глядеть на него не подумавши… А он ведь наш, как и вся наша земля и всё, что на ней есть.
Сёма и Сеня
Сёма и Сеня — товарищи. Они еще до школы дружили. И теперь всегда вместе. Надёжные октябрята. Им даже телят доверяли. Вообще они в Ново-Целинном совхозе были на хорошем счету.
Вот и на этот раз им сторожить поручили почти тысячу кур, потому что время было страдное, уборочное. Жара в степи. Сушь кругом. Зерно, того и гляди, осыпаться начнёт. Все взрослые работали день и ночь, чтобы скорее убрать хлеб. Даже птичницы вышли в поле. Вот и пришлось Сёму с Сеней добровольцами взять.
Как ни убирай аккуратно урожай, а всё равно кое-какие зёрна из колосьев осыпаются. Не пропадать же им. Вот и выгоняют кур на сжатое поле кормиться — зерно подбирать.
Старшим над октябрятами поставили пионера Гаврюшу Полозова. Хороший был мальчик. В совет отряда его уже три раза выбирали. И младших он любил. Не задирался. Не хвалился, что он пионер.
Сёма и Сеня тоже любили своего старшего товарища. Слушались его как главного начальника над ними и над курами. Разговаривали с ним о своих делах и, конечно, о том, как бы поскорее им стать пионерами.
Гаврюша рассуждал так:
— Придёт время — и примут вас. И станете такими же хорошими пионерами, какими хорошими вы были октябрятами.
А Сёма с Сеней торопятся. Хочется, чтоб их в пионерский отряд осенью приняли, в начале учебного года. Сёма даже сказал Гаврюше:
— Может быть, ты рекомендации нам дашь? Ведь ты же знаешь нас и можешь за нас поручиться.
Гаврюша на это ответил:
— Никаких рекомендаций вам не нужно. И откуда вы взяли, что в пионерский отряд нужны поручительства?
Тут хитрый Сеня прищурился и сказал:
— Что ты нам рассказываешь, Гаврюша! Тётя Зина весной в партию вступила, так ей давали рекомендации и поручительства. Уж мы-то знаем…
Гаврюша захохотал и сказал:
— Ишь куда вы хватили!.. Пионерский отряд — это совсем другое дело.
— Конечно, другое, — согласился Серёжа. — А если разобраться, так то же самое, только меньше… Дай нам рекомендации! Мы не подведём.
Только он сказал это, как забеспокоился старый рыжий петух: «Что-то та-к-кое? Что-то эт-то значит? Ку-дах-дах!.. Что-то не так… Ку-дах!.. Кудах!..»
Гаврюша насторожился. Старый петух никогда не суетился напрасно. Поэтому его и держали, чтобы опасность предупреждать. Мало ли в степи всяких куриных врагов?.. Хоть лису ту же взять — подкрадётся, и не услышишь…
«Чт-то т-та-к-кое?» — не унимался петух.
— Ребята, откуда-то дымом пахнет! — сказал Гаврюша.
Сёма и Сеня тоже вскочили вслед за Гаврюшей. Сначала принюхались, потом огляделись.
— Степь горит! — закричал Сеня. — Вон! Смотрите.
Тут все увидели дым и огонь. Горело жнивьё. Огонь и дым продвигались к ребятам. Сёма и Сеня бросились к курам. Гаврюша хотел было побежать за взрослыми на дальний участок. Да куда там!.. Полоса огня, подгоняемого ветром, двигалась на ребят, на куриное стадо очень быстро. Гаврюша не успел бы пробежать и полпути до дальнего участка, даже если бы он помчался туда стрелой.
— Нужно сгонять кур! — крикнул он Сёме и Сене. И, увидев, что ребята носятся по степи, сгоняя разбредшихся кур, кинулся к ним на помощь.
Куры, увлечённые поисками зерна, не чуя беды, не слушались ребят. Тогда Сеня снял свою рубашку и стал махать ею. Остальные сделали то же самое. Гаврюша засвистел. Сёма стал бросать в кур комья земли. Начался куриный переполох. Куры стали разбегаться в разные стороны. Некоторые побежали навстречу огню.
Пришлось снова сделать забег и повернуть молодых кур в сторону речки, куда, голося, будто сзывая остальных, бежал старый рыжий петух, уводя за собой добрую сотню кур.
Побежавшие навстречу огню куры остановились. Пахнуло дымом.
— Гони их к речке! К речке!.. — истошно кричал Гаврюша.
И ребята, не помня себя, гнали к реке куриное стадо. Они понимали, что река преградит путь степному пожару. За рекой куры будут в безопасности. Но как их переправить за реку?.. Двух, трёх, даже десяток кур можно переловить и перенести или даже перебросить, а ведь их тысяча!
Берег ближе и ближе. Но ближе и ближе огонь. Пусть он не страшен быстроногим ребятам, но для ошалевших кур это верная гибель.
Огонь совсем близко, но река ещё ближе. Гаврюша оглушительно свистнул. Петух, вдвойне напуганный огнём и свистом, взвился вертолётом и благополучно перелетел речку. За ним последовало два-три десятка кур. Испуг вернул им давно забытую способность летать. Взлетело ещё два-три десятка кур. Некоторые, не долетев до противоположного берега, оказались в реке. Одни в испуге поплыли, другие, коснувшись дна, побежали как очумелые бродом.
Уже добрая сотня кур была спасена. Очутившись в безопасности на том берегу, они, не останавливаясь, удирали дальше. Это были старые, двух-трёхлетние куры. Молодые же никак не хотели взлетать. Вода страшила их не менее огня. Один молодой петушок, ополоумев, предпочёл кинуться в огонь.
Гаврюша оглянулся. Огонь наступал неровной, ломаной линией. Мальчик решил гнать кур берегом к пешеходному мостику. Он надеялся, что они успеют проскочить там, где огонь отставал, где река делала излучину. И ребята, замахав в три рубахи, погнали кур берегом к мостику.
Слева — огонь, справа — вода. Между ними стремительно мчащаяся белая туча кур. Они бежали раскрыв рты, подгоняемые свистом, перескакивали друг через дружку. Некоторые, не выдерживая бега, перелетали через реку, где уже пришедший в себя старый петух истошно кричал: «Куда вы, куда? Сю-да, сю-да!» — будто в самом деле выговаривая эти слова. И молодь верит ему. Перелёты стали чаще. Не беда, что много кур уже на плаву.
«Не утонут, — думает Сёма, — доплывут до первой мели или до коряги и выйдут на берег».
Вот огонь уже совсем близко, но самые быстрые куры первыми бегут по мостику.
От огня и ребятам жарко. Пахнуло палёной шерстью.
— Сёмка, прыгай в воду! — кричит Сеня. — Волосы опалил.
— Сам прыгай, — отвечает тот, прикрывая голову рубашкой.
Огонь пожрал только трёх молодок. Он преградил им дорогу перед самым мостиком. Ребята видели их из речки. Перед тем как сгореть, куры взлетели так высоко, что могли бы перелететь не одну такую речонку.
— Вот до чего доводит трусость! — сказал Сёма, охлаждая водой ожоги.
* * *
Первого сентября Сёма и Сеня пошли в школу. А на другой день их принимали в пионерский отряд. Торжественно. При всей дружине школы.
Они стали первыми пионерами в своём классе.
После сбора домой их провожал вожатый Гаврюша Полозов. Обняв того и другого, он сказал:
— Оказывается, ребята, и в пионерские отряды бывают рекомендации… И поручительства, оказывается, есть…
Сказав так, Гаврюша указал на опалённые брови Сёмы и на красное пятно подживающего ожога на руке Сени.
Пальма
На берегу Чёрного моря, неподалёку от Ялты, стоит весёлое здание столовой пионерского лагеря.
Когда наступает время завтрака, обеда или ужина и горн приглашает к столу шумное население, появляется Пальма. Это очень привлекательная крупная собака. Статная, чёрная, с рыжими подпалинами, она обращает внимание всякого. Пальма — общая любимица ребят. Её взгляд умилен и ласков. Она приветливо помахивает хвостом и с охотой разрешает гладить себя детворе.
Как такой милой собаке не сохранишь косточку, хрящик или недоеденную котлету!
Пальма, неторопливо и благодарно облизываясь, съедает всё лучшее из брошенного ей, а затем отправляется дремать в прибрежные кусты дикой маслины. Иногда Пальма купается в море, а потом сушится, растянувшись на золотистом песке, как настоящая курортница.
Собака очень свободно чувствовала себя среди привечавших её детей и всегда, опустив хвост, уходила прочь, как только на берегу появлялся старик рыбак. Старик жил поблизости от лагеря, и за ним всегда приходил баркас.
Как-то в час купания, когда Пальма грелась на солнце, появился рыбак. Почуяв его приближение, собака открыла глаза и, поднявшись, покинула берег. Пионеры решили узнать, в чём дело, почему Пальма так не любит или боится доброго старика, и спросили его об этом.
— Стыдится она меня, — ответил рыбак. — Видно, в ней ещё осталась совесть. Хоть и собачья, но всё-таки совесть.
Ребята обступили старика и спросили, почему Пальме должно быть стыдно.
Старик посмотрел из-под руки в море и, увидев, что баркас ещё далеко, принялся рассказывать.
— В нашем посёлке, вон за той горой, жил-был, да и сейчас живёт, уважаемый рыбак и хороший охотник Пётр Тихонович Лазарев. Как-то осенью, в ветер и дождь, шёл Лазарев берегом моря. Слышит — кто-то подскуливает. Остановился. Огляделся. Видит, в траве под пальмой щенок. Нагнулся, разглядел щенка. Понравился. Сунул его за пазуху, принёс домой и назвал Пальмой…
Ребята, окружившие старика, притихли. Всем хотелось знать, что будет дальше. И старик, раскурив потухшую трубочку, не заставил себя ждать.
— Выкормил Лазарев Пальму, выучил сторожевому делу и к охоте приставил. Понятливая собака оказалась. Даже записки рыбакам относила. Мало ли… И в этом бывает надобность. Всему посёлку полюбилась собака. И всякий рыбак знал её по имени. А потом… потом что-то случилось с собакой. День дома — два дня где-то бегает. Что такое? Решил Лазарев проследить собаку. И проследил. Сидит она подле вашей столовой, облизывается, косточки ласковым взглядом выпрашивает, сладенькие объедки хвостом вымахивает.
«Ты что это, Пальма? — спрашивает её Пётр Тихонович. — Аль дома впроголодь живёшь? Как тебе не стыдно!»
Собака туда, сюда. Заскулила виновато. К хозяину приползла — дескать, прости. И за ним домой.
День, два, три пожила дома, а потом нет и нет её.
Лазарев снова к столовой. Пальма хотела улизнуть, да не тут-то было. Лазарев её за ошейник да на верёвочку. А как же иначе? Коли добрых слов не понимаешь — значит, получай взыскание. Привязал её и говорит: «Смотри, гулёна! Одумайся!» А она эти слова мимо ушей. Мало того, привязь перегрызла — и ходу на даровые хлеба, к лёгкой жизни.
Наутро Лазарев пришёл в лагерь, увидел неблагодарную изменницу — и к ней. А она зубы скалит, рычит. А на кого, спрашивается, рычит? На того, кто сдохнуть ей в ветровую осеннюю погоду не дал, кто соской её выкормил, к охотничьему ремеслу приучил, к сторожевому делу приставил! Он её за ошейник, а она его за руку — хвать! И до кости.
Опешил Лазарев. И не столько от боли, сколько от удивления и обиды. Промыл морской водой рану и сказал:
«Живи, Пальма, как знаешь. Не будет тебе счастья, бездомная гуляка!»
Трубка снова потухла. Старик снова разжёг её. Потом посмотрел в сторону подходившего баркаса и сказал:
— Вот и весь сказ… А дальше видно будет, как это кончится.
На другой день рассказ старика о Пальме стал известен во всех палатках лагеря.
Пришло время завтрака. Горн пригласил к столу, и, как всегда, появилась раздобревшая попрошайка. Она привычно уселась подле входа в столовую, ожидая даровых лакомств. Заранее облизываясь, Пальма по запаху знала, что сегодня ей перепадёт достаточно бараньих косточек.
И вот завтрак кончился. В дверях появились её знакомцы, но их руки были пусты. Ни один из них не вынес ей ни косточки, ни хряща. Ничего. Ребята, проходя мимо, даже не взглянули на неё. Они, не сговариваясь, но будто сговорившись, платили собаке-бездельнице презрением. И только одна девочка хотела было бросить Пальме косточку, но ей сказали:
— Настя, зачем ты идёшь против всех?
И Настя, зажав косточку в кулаке, прошла к морю, а затем бросила её рыбам, крабам, морским ежам — кому угодно, лишь бы она не досталась собаке, изменившей своим обязанностям.
Балкунчик
В Крыму, между посёлками Планерское и Щебетовка, перегородили плотиной сырую балку, и получился отличный ставок.
Прослышав, что в этом водоёме водится рыбёшка, мы отправились попытать счастья. Беседуя о том о сём и, конечно, о крупной рыбе, мы дошли до ставка.
Тишина. Ни души.
Вдруг в кустах мелькнула чья-то полосатая тельняшка.
— Здравствуйте, товарищ капитан! — окликнул мой спутник паренька лет двенадцати.
— Здравствуйте, — ответил тот.
Познакомились. Отрекомендовались друг другу. Он назвался временным помощником пастуха.
— В каникулы дяде помогаю скот пасти да вот рыбачу.
— И удачно? — спросил мой товарищ.
— Ещё бы! Тут рыбу не переловишь.
— А какая здесь рыба? — спросил я.
— Балкунчики, — ответил он.
— Балкунчики? — переспросил я.
— Да. Жирные-прежирные балкуны. Даже на чистой воде жарить можно.
Мы переглянулись. Ни один из нас не только не видел рыбы с таким названием, но и не слыхал о ней. А сознаваться не хотелось — рыбачья гордость не позволяла. Тогда мы пошли в обход.
Мой товарищ спросил:
— Крупные балкуны попадаются?
— Не очень. Зато помногу. Сейчас увидите. Я вершу вытаскивать буду.
Тут наш новый знакомый запустил руку по самую шею в воду и добыл конец бечевы, к которой, как оказалось, была привязана верша.
— Теперь смотрите! — крикнул он и рывком вытащил вершу, сооружённую из проволоки и мелкой металлической сетки.
В верше кишмя кишела рыба. Мы увидели самых обыкновенных карасей.
— Это и есть балкунчики? — спросил мой товарищ.
— Ну конечно! — с гордостью ответил удачливый рыбак, выбирая из верши рыбу.
Крупных карасей мальчик клал в холщовую торбочку, а мелочь — в ведро с водой.
— Это же караси! — сказали мы в один голос. — Это же самые обыкновенные караси.
— Не-ет… — возразил, улыбаясь, мальчик. — В других ставках караси — это караси. А это — балкунчики.
— Да почему же, — спросил мой товарищ, — они так называются?
И мальчик ответил:
— По дедушке Балкуну. Он умер тем летом. А в пятьдесят третьем году дедушка Балкун в ведре пятнадцать икряных карасей принёс. Золотых. И пустил сюда, в ставок. От тех карасей и стали нарождаться балкунчики. Тысячами пошли. Успевай только закидывать… На удочку с того берега балкуны хорошо клюют. Вечером. Без тридцати штук не уйдёте.
Разговаривая с нами, мальчик погрузил вершу, деловито спрятал конец бечевы на дно и стал объяснять свой уход.
— Как бы не заснули они, — указал он на ведро с мелочью. — Их мне через две горы нужно пронести… А красные черви у вас есть? — спросил он, уходя.
— Есть, — ответил я и спросил: — А зачем тебе нужно эту мелочь за две горы нести?
— Как зачем? Наше звено обязательство выдвинуло — пятьсот балкунов переселить в новый пруд. Триста с чем-то уже переселили, да здесь их штук сорок. Значит, только сто шестьдесят останется… Ну, я пошёл, а то уже один балкунчик перевернулся. Ничего, отойдёт. Они живучие…
Мальчик, махнув нам рукой, скрылся.
Вскоре я увидел его легко взбирающимся на горушку. Он нёс ведро поочерёдно то правой, то левой рукой.
Видимо, ведро, наполненное чуть не до краёв водой, было для него нелёгким грузом.
Но он спешил. Ему хотелось как можно скорее поселить в новый пруд балкунью мелочь.
Поздно вечером мой товарищ возвращался с большим уловом балкунов.
И я, не прикоснувшись к удилищу, тоже уносил своего так счастливо пойманного балкунчика, ставшего теперь этим рассказом.
Рассказом о старике, прославившем своё имя пятнадцатью карасями, бескорыстно пущенными в безымянный прудок для внуков и раздумья. Рассказом о маленьком заботливом наследнике, каких уже много у нас, очень много, и не только в Крыму…
Первый лук
Мне шесть или семь лет. Я сюда приехал только вчера. Ещё звенят в ушах слова моей матери: «Слушайся во всём Котю». Котя — это моя тётка. Она старая дева. Ей уже скоро сорок лет. И я её любимец, её единственный племянник.
Тётушка жила в своём доме, как и большинство рабочих этого прикамского завода. При доме двор, огород. Здесь, как говорит моя тётушка, началось моё детство. Я смутно помню об этом. Но всё, что было потом, никогда не изгладится в моей памяти.
Так вот…
Мне шесть или семь лет. Я стою на дворе дома моей тётки. Цветут белым пухом тополя. Только пух да пух — и ни одного знакомого мальчишки.
В это утро я пережил впервые самое страшное из самого страшного — одиночество. Но оно длилось недолго, может быть, час, а может, и десять минут. Но для меня, нетерпеливого и торопливого, показались мучительными и эти минуты.
Между тем, я этого не знал тогда, в щели соседского забора за мною зорко следили четыре «индейских» глаза. Два из них принадлежали Санчику Петухову, а другие два — его брату Пете.
Видимо, нетерпение и торопливость были свойственны не только мне. Петя и Санчик знали за несколько дней о моём приезде. Появление нового мальчишки на соседнем дворе не такое частое и заурядное явление. С новичком нужно было познакомиться, затем или принять его третьим индейцем, или объявить бледнолицым врагом. Порядок не новый. Так поступали в наши годы все мальчики, игравшие в индейцев. Либо ты с нами, либо ты против нас.
Но как познакомиться? Крикнуть: «Иди к нам» или «Давай мы перелезем к тебе»… Это же не индейский способ знакомства. Поэтому через щель забора была пущена стрела. Она пролетела передо мной шагах в четырёх и впилась в бревенчатую стену дома. Я подбежал к стреле. Она довольно глубоко вошла в дерево, и я не без усилий вынул её.
— Это наша стрела! — послышалось с забора.
И я увидел двух мальчиков.
— Вы кто? — спросил я.
Они ответили:
— Индейцы! — и в свою очередь спросили: — А ты кто?
— Пока ещё никто, — сказал я, подавая ребятам стрелу.
— А хочешь быть индейцем? — спросил один из них.
— Конечно, хочу, — радостно сказал я, хотя и не знал, что значит быть индейцем, но верил, что это очень хорошо.
— Тогда перелезай через забор, — предложили они.
— Очень высоко, — боязливо сознался тогда я. — Лучше проведите меня через ворота.
И провели на петуховский двор. Я переступил порог новой для меня жизни.
На индейском языке Санчик назывался — Сан, а Петя — Пе-пе. Мне ещё не присвоили нового имени, потому что я не заслужил права называться охотником. Для этого нужно было прежде всего сделать своими руками лук и десять стрел, а затем попасть хотя бы тремя из них в картофелину с кулак, подвешенную на нитке.
Условия не лёгкие. Но не оставаться же бледнолицым и не терять же так счастливо найденных мальчишек за соседним забором.
Я согласился. И мне был вручён нож. Я впервые в жизни держал в своих руках этот простой и, как потом оказалось, могущественный инструмент. Он был настолько острым, что перерезал ветку так легко, будто это была струя воды из крана, а не дерево. Им можно было вырезать из сосновой коры поплавок, обделать удилище, выстрогать дранки для змея, заострить доску, воткнуть в неё лучинку, а затем назвать это сооружение кораблём.
И мне захотелось обзавестись своим ножом. Тётка была в ужасе, но отец моих новых знакомых сказал:
— Ему уже пора ходить с забинтованными пальцами!
Это ещё более устрашило тётушку, но мои слёзы взяли верх. Я на другой же день пришёл с забинтованным пальцем. Но зато я знал, что нож не любит торопливых.
Рана поджила скоро, и мы отправились на кладбищенскую горку, где рос верес — этим именем называли можжевельник. Сан и Пе-пе, соорудившие не один лук, помогли мне выбрать хороший стебель. Плотная древесина плохо поддавалась ножу, и я не без трудов и не без помощи Сана вырезал из куста можжевельника будущий лук.
Теперь его предстояло обработать. Это далось легко, но нескоро. Но пришла счастливая минута. Лук согнут. Тетива из сурового, мною же сплетённого шнурка звенит. Она так туга и так певуча. Теперь дело за стрелами. Их нетрудно сделать: для этого нужно нащепать прямослойную доску, а затем выстрогать круглые палочки. Но круглая палочка — ещё не стрела. Стрел не бывает без наконечника — без копья, как его называли Сан и Пе-пе. А для этого нужно было вырезать из жести треугольнички, а затем при помощи молотка, большого гвоздя и железной плитки, заменявшей наковальню, сделать копья.
Это просто в руках Сана и Пе-пе. Это очень трудно в моих руках. Молоток ударяет то мимо, то слишком сильно и плющит жестяной треугольничек. Но копья нужно сделать. Час за часом молоток, подобно сварливому ножу, становится послушнее. Второй наконечник лучше первого, а третий лучше второго. Но все они очень плохи. Им далеко до копий Пе-пе и тем более Сана. Всё же их можно насадить на стрелы.
Картофелина подвешена на нитке. Отмерены семь индейских шагов, по два нормальных наших шага каждый.
Знак тишины. Изгоняются даже куры со двора.
И я стреляю. Мимо… Мимо… Мимо… Наконец четвёртая стрела пронизывает картофелину и кружится вместе с ней… Пятая — мимо. Зато шестая и седьмая — вместе с четвёртой стрелой.
— Хватит, — сказал Сан, — теперь ты индейский охотник по имени Жужа.
Это была большая честь для меня, и я в этот день гордился собой, придя домой со своим луком и стрелами.
Это был очень радостный день моего детства. И я помню, как, вернувшись домой, долго рассматривал свои руки. Это они, мои милые руки с некрасивыми короткими пальцами и широкой ладонью, сделали меня счастливым. Именно они, а не что-то другое, и я даже решил без напоминания тётушки вымыть их с мылом. Они вполне заслужили такое внимание с моей стороны.
Чижик-Пыжик
Осенью Маврик упросил бабушку купить ему чижика и бабушка купила.
— Вот тебе твой Чижик-Пыжик, — сказала она и поставила на стол большую деревянную клетку. — Заботься о нём. Не забывай кормить и поить. А придёт весна — выпустишь.
Обрадовался Маврик: теперь Чижику-Пыжику не придётся мёрзнуть на ветру и летать до устали с места на место, чтобы раздобыть корм.
Каждую неделю Маврик чистил клетку. Он исправно менял воду в поилке и вдоволь насыпал в кормушку зёрен.
Чижик прожил в тепле и холе всю долгую зиму. А когда пришла весна, наступило время выпускать лесного жителя. И повёз Маврик клетку с Чижиком-Пыжиком через весь город на автобусе. А потом до леса пешком. Облюбовал в лесу пенёк, поставил на него клетку и открыл дверцу. А сам отошёл в сторону:
— Лети, Чижик-Пыжик, лети на волю!
Чижик прыгнул на порожек дверцы, отряхнулся и… обратно в клетку.
— Ну что ж ты не летишь, глупый?
И тут Чижик словно понял, что от него хотят, взмахнул крылышками и выпорхнул из клетки. Взлетел на таловый кустик, оттуда на маленькую берёзку. Огляделся кругом и принялся клювом чистить пёрышки. А потом услышал чижиный зов и порх-порх — с ветки на ветку, с дерева на дерево — добрался до берёзовой чащи.
Вскоре Чижик-Пыжик проголодался. Принялся он искать знакомую кормушку. До самых потёмок проискал, да где её найдёшь в лесу.
Наступила ночь, и, хоть была она не очень холодная, Чижик всё равно продрог. Он весь нахохлился, его взъерошенные перья походили на шубу. Но ничего не помогало. Голодный, дрожащий от холода, он с трудом дождался утра.
А утром увидел, как птицы добывают еду, и вспомнил забытое. Он тоже отправился искать себе корм, но крылья плохо слушались его.
Что-то случилось с его сильными, лёгкими крыльями. Раньше он летал и далеко и высоко. А теперь едва-едва мог перелетать с дерева на дерево. Отвык за зиму.
Плохо стало Чижику, страшно. Ни корма добыть, ни от хищника спастись. А тут ещё собралась чижиная стая улетать к родным гнездовьям. Отправился с ней и Чижик-Пыжик, но скоро устал, оторвался от стаи и в изнеможении упал в траву. Этого только и ждала хитрая лиса…
Тем временем наступило лето. Маврик думал, что Чижик-Пыжик давно уже обзавёлся гнездом и птенцами, но всё-таки надеялся, что его любимец вернётся к нему зимовать. И ждал, когда же тот постучится в окно своим маленьким клювом.
Но прошла осень, и пришла зима. А Чижик-Пыжик не прилетал. Видно, не нашёл дома, где когда-то жил у мальчика и где ждала его вкусная еда.
Так думал Маврик. Ему и в голову не приходило, что Чижика-Пыжика давно уже нет.
Откуда было знать Маврику, что лесные птицы — чижи, синицы, щеглы, — пожив в клетке даже немного, гибнут потом, очутившись на воле.
Дедушкины очки
У деда внук был. Не ахти какой самоцвет — парень и парень. Только старик очень внука любил. И как не любить, когда он — дедушкин портрет, бабушкина улыбка, сыновняя кровь, невесткина бровь и её же румянец.
Отец, мать на работе, а внук при дедушке.
Старик сам на всю семью валенки подшивал и сапожничал по домашности. Внук около деда вертится — хочет узнать, что к чему. Глазами дедушке помогает. И руками подсобить не отказывается.
Провощит, скажем, дедушка дратву, а щетинку в её конец не может воскать.
— Дай, дедушка, я воскну. Ты плохо видишь.
— Да воскнёшь ли, внук? Дело хоть простое, а трудное.
Час, другой, третий бьётся внук, а научится. И так всегда.
— Ах ты, дедушкины очки! — скажет старик. — При тебе и без глаз остаться не боязно. Увижу.
Подопрели как-то у старой избы венцы. Менять надо.
— Давай, внук, сами венцы сменим.
— Давай, — отвечает внук. — Только я, дедушка, никогда этого не делывал.
— Не беда, — отвечает дед. — Были бы глаза, а руки при хороших глазах что хочешь сделают. Тащи пилу. Точить будем. Развод зубьям хороший дадим.
Притащил внук пилу и побаивается, чтобы дед руки не повредил.
— Я сам, дедушка. Только ты мне показывай, как зубья разводить, как напильник при точке держать.
Показал дед, как развод зубьям давать, как напильник держать. Поторопился внук — поранился маленько. А дедушка палец перевязывает да и говорит:
— Пила-топор торопливых не милуют. А мы их терпением обманем да сноровкой перехитрим.
Обманул внук пилу терпением, топор сноровкой перехитрил. Выточил так, что они в дерево, как нож в масло, идут.
— Пойдём теперь, внук, в лес дерева на венцы валить. Только побереги меня, Вася, в лесу от смерти.
— От какой смерти, дедушка?
— Дерева знаешь какие вредные? От себя валишь, а на тебя упадут. Боюсь, как бы меня какое дерево не прихлопнуло. Я ведь ещё хуже видеть стал.
— Ничего, дедушка. Зато я в оба глаза буду глядеть.
Пришли в лес. Дедушка показывать начал, как запил зарубать, куда наклон у дерева, как по ветру дерево валить.
Хорошо с делом справляется внук — деда оберегает. Сторожко, с умом дерева валит, ноги бережёт.
Пришло время венцы подводить. Дед опять на глаза жалуется:
— Васенька, ты теперь уж вовсе моими очками стал. Гляди, а я рассказывать буду.
Рассказал дед, как бревно замерять, как паз в бревне выбирать, как угол в лапу рубить.
Старается внук. Что дедушка говорит, то и делает. А старик на ощупь руками проверяет, где и что не так — указывает.
Подвёл внук венцы, новым мохом пазы проложил, проконопатил. Васины отец-мать диву дались.
— Как ты это всё можешь, сын?
А Вася им:
— Да это не я, а дедушка.
Прошло сколько-то там времени, дед пуще прежнего на глаза жаловаться стал.
— Не могу я, Василий, без работы жить. Руки без дела слепнут, душа старится, сердце останавливается.
А внук припал к дедушке и давай его обнадёживать:
— Не горюй, дедушка. Я за двоих вижу. Моих глаз нам на обоих хватит. Давай работать. Ты только говори, а я сам увижу.
Работают дед и внук. В два глаза глядят, в четыре руки мастерят. Печи перекладывают, трубы выводят, рамы стеклят, полы стелют, крыши щепой кроют. Нарасхват мастера. Как-то они навесы к рамам привёртывали, и внук отвёртку потерял. Искал, искал — не может найти. А дед ему:
— Да вон она, Васенька, в стружке лежит.
— Это как же ты, дедушка, увидел её?
— Видно, внук, глаза от работы прозревать начали.
— Может быть, и бывает так, только я не слыхал, чтобы к старости глаза лучше видеть начинали.
Опять прошла неделя, другая. Тонкую работу дед с внуком взяли. Старинный узор в барском доме для колхозной чайной нанялись подправлять.
— Ты, — говорит внук, — сиди, дедушка, это не по твоим глазам, а я прожилки у листочков наводить буду.
Стал внук прожилки кисточкой выписывать, а дед и говорит:
— Васька, да ты это что? Прожилки листам надо во всю их живую силу давать, а ты их тоньше волоса выводишь.
Слез Василий с подмостей и спрашивает:
— Как это ты, дед, с полу прожилки на листах можешь видеть, когда я их плохо разглядываю?
А дедушка не потерялся да и говорит:
— Молод ещё, значит, мастер. Не можешь без дедушкиных очков работать.
Тогда внук и спрашивает:
— Так кто же для кого очки? Ты для меня или я для тебя?
— А это уж тебе, внучек, лучше знать. Большой вырос. Понял тогда Василий про дедову слепоту. Обнял старика:
— Хитрый ты у меня, дедушка. Беда какой хитрый! А старик на это, не таясь, отвечаёт:
— Если деду хитрому не быть, так откуда внуку умному да работящему вырасти?
Много лет прошло. Громко Василий работать начал. Во всю силу его трудовая слава зацвела. Василием Петровичем величать стали, редким мастером называли. Когда же состарился Василий Петрович, сам стал молодым мастерам хитрые «дедушкины очки» надевать. Чтобы глубже своё дело видели да на работу шире смотрели.
Упрямые дрова
Андрюша Усольцев в детстве много хворал, а к двенадцати годам хвори оставили его и он стал догонять своих сверстников. Догонять — в росте, в беге, в румянце и выносливости.
— Всем хорош внук растёт, да характера отцовского не показывает, — сокрушалась Андрюшина бабушка. — Не одними, видно, белыми кудрями в мать пошёл, но и мягким сердцем, уступчивостью.
Для внучки это всё клад, а для внука бабушке хотелось бы погуще тесто, покруче норов. Не зря же прозвали её любимца «маменькин цветочек».
И, оставшись в доме вдвоём с Андрюшей, Варвара Егоровна, как бы между прочим, принялась рассказывать:
— Отец-то у тебя, Андрей, в двенадцать лет боронил. За что хватался — не отпускался. Ни с пашни, ни с поля боя не бегал. В деда Андриана уродился. Характер как берёзовый сук. Хоть ты его колуном, хоть ты его клином, а он трещит, не колется. Серьёзные дрова… А в малые годы тоже чем только не болел. Семьдесят семь хвороб. И золотуха, и краснуха, и ветреница. А потом выровнялся…
Старуха посмотрела на притихшего, задумавшегося внука, ободрила:
— Ну да ты ещё себя покажешь. И белые волосы чернеют. И узкая ладонь может пошире стать… Нынче тише мужают: уроков много задают.
Слушая бабушку, Андрюша чувствовал обиду за свою мать. Он хотя и не был доволен своими узкими ладонями и тонкими пальцами, но не сожалел об этом. Это были мамины руки. А в матери Андрюша любил всё, даже её некрасивую девичью фамилию — Недопёкина.
Мало ли каких обидных фамилий надавали при царях простым людям. Зато имя у матери было самое красивое на всём свете — Евгения. И отчество тоже поискать — Ильинична. А своими тонкими пальцами мать успевала подоить трёх коров, пока другие доили двух. Не такая уж она «недопёкина», как виделось бабушке.
«Нет, бабушка, — думал Андрей, — ты зря маму меньше отца любишь».
Три дня назад, уезжая в районную больницу, мать долго нацеловывала Андрюшу и наказывала быть ласковее с бабушкой. Андрюша и не был с ней груб. Только он тосковал без матери, потому что они никогда не разлучались. А тут сразу две разлуки. Вторая — с отцом. Отцу уже который год мешали осколки. А теперь он избавился от них. Выздоравливал. За ним-то и поехала Андрюшина мать. Но из больницы выписывают не по желанию больного, а когда можно. Вот они и задержались, а наколотые дрова кончились. Пять поленьев на две печки осталось. Варвара Егоровна была в таких годах, когда колоть дрова было ей затруднительно, да и не к лицу. Не женское дело. И она сказала:
— Андрюша, сбегал бы ты к Недопёкиным, позвал бы дядю Тихона. Пусть наколет нам дров, чтобы топить не оглядываться. На улице вон что мороз выделывает. А отец вернётся — хорошо топить надо.
— Сейчас, бабушка. — И, накинув шубейку, Андрюша убежал.
На улице вечерело. Старуха задремала на лежанке. А когда проснулась, за окном было уже темно. «Не иначе час проспала», — подумала Варвара Егоровна и вспомнила о дровах. Ни Андрея, ни дров, ни Тихона.
— Куда мог деться парень?
Услышав за окном глухой стук, откинула шторку. Посмотрела на двор.
На столбе ярко горела электрическая лампочка. В прошлом году пристроили, чтоб не спотыкаться. При таком освещении Варвара Егоровна могла разглядеть не только дровокола, но и сучья на дровах. А дрова, надо сказать, в этом году оказались кручёные, косослойные. Сук на суку, да ещё с вывертом. Это были те самые зловредные дрова, которые легче распилить продольной пилой, нежели расколоть. Андрюша, сняв полушубок, силился вытащить топор, засаженный в тяжёлый берёзовый кругляш. От мальчика валил пар. И бабушка хотела постучать в окно и позвать внука. Но что-то её остановило. И она стала смотреть на борьбу Андрюши с берёзовым чурбаном.
Как только он ни старался — топор будто вмёрз в дерево. Оставив упрямый кругляш, Андрей пошёл к поленнице и выбрал второй — полегче.
«Соображает», — подумала бабушка.
Внук принялся изо всех сил ударять принесённым кругляшом по обуху засаженного топора. Напрасно. Кругляш только отбивал руки, а топор как был, так и остался.
— Жалко, — сама себе сказала Варвара Егоровна, — не одолеть, пожалуй, ему этого чурбака. Сегодня чурку берёзовую не одолеет, завтра от другого отступится…
Но внук делал всё новые и новые попытки вытащить топор и, когда потерял всякую надежду, решил поднять проклятое полено через себя и ударить обухом о другое полено.
— Надорвётся ещё! — испугалась Варвара Егоровна и снова хотела стукнуть в окно. Но сучковатое полено разлетелось пополам. Да так хорошо разлетелось, что старуха крикнула:
— Ага! Проклятущее раскололось…
Андрюша не желая привораживал бабушку к оконному стеклу. Вытерев лоб, плюнув так же, как это делал отец, в руки, мальчик занёс топор над поленом, поставленным стоя. Удар. Топор скользнул в сторону. Полено, покачнувшись, упало. Андрюша снова поставил полено и снова ударил топором. Полено дало трещину. Бабушке показалось, что она не столько догадывается об этой трещине, сколько различает её.
Полено поднялось над головой… Удар… Удача! Дело пошло на лад. Теперь уже было легче колоть половинки на четвертинки, четвертинки на осьминки. Теперь можно было отдохнуть. Пробежаться. Сделать два-три вольных движения с вдохом и выдохом, как на зарядке.
Снова проходит час. С различным успехом Андрюша сражается с дровами. Одни разлетаются так звонко, что слышно через двойные рамы. Другие узловатые, кривослойные поленья супротивничают, но ни одно из упрямых поленьев Андрюша не вернул в поленницу.
Горшок с молочной лапшой давно вынут из русской печи, давно поставлена на стол тарелка и перед ней не без умысла положена отцовская ложка.
Наконец открывается дверь. Стужа белым паром дохнула в избу. На пороге краснощёкий дровокол с синей шишкой на лбу. Бабушка не хочет замечать синяка. Она видит только румяные щёки и блеск синих глаз.
Андрюша положил подле печки дрова — совершенно так, как это всегда делал его отец. Не броском, а полено за поленом, одно к одному.
Положив так дрова, он сказал бабушке:
— Топи, мать, не оглядывайся. Пять-шесть нош на дворе осталось. До субботы хватит…
Обмёл веничком валенки, повесил полушубок и спросил:
— Что у нас в печи, бабушка?
Ни разу не ел Андрей с таким смаком ненавистную молочную лапшу.
Когда Андрюша покончил с ужином, бабушка добыла из сундука старинный серебряный полтинник и принялась легонько растирать синюю шишку, приговаривая:
— Серьёзные дрова нынче нам попали… Хоть ты их колуном, хоть клином. Трещат, а не колются. Как только с ними Тихон управляется, не пойму…
Андрюша на это ответил:
— Недопёкины — они тоже с характером, бабушка, хотя у них фамилия и не такая известная, как наша с тобой.
Старуха отвернулась, чтоб скрыть улыбку, и сделала вид, что не расслышала сказанного внуком. Андрей ушёл в горницу доучивать уроки.
Поздно вечером приехали отец и мать Андрюши. Радости не было края. Мать первой заметила синяк:
— Откуда это у тебя, Андрюшенька?
— Не спрашивай лучше, — вмешалась бабушка и негромко добавила: — «Маменькины-то цветочки» хорошую нынче завязь дали. Спасибо тебе за внука, Евгения.
