Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека.

Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.

 

 – Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.

 

Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:

 

– Потому что я талантливый.

 

Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.

 

– Опять? – спрашивали его.

 

– Что «опять»?

 

– Уволился?

 

– Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут?

 

– Куклы пошел делать? Хэх…

 

На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.

 

Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:

 

– Все.

 

– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?

 

Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать.

 

Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.

 

– Поедешь на бухгалтера учиться?

 

– Можно.

 

– Только… это очень серьезно!

 

– К чему эти возгласы?

 

«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..»

 

Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.

 

– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.

 

Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:

 

– Все!

 

– Что?

 

– Пошел.

 

– Почему?

 

– Души нету в работе.

 

– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.

 

Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.

 

– Почему ты сразу переходишь на личности?

 

– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.

 

– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.

 

– Может, попробуешь?

 

Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.

 

– Прошу.

 

Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.

 

– Иди корову подкуй такой подковой.

 

Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.

 

– Что?

 

– Ничего.

 

Васека остался в кузнице.

 

– Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?

 

– Это верно: я очень талантливый.

 

– А где твоя работа сделанная?

 

– Я ее никому, конечно, не показываю.

 

– Почему?

 

– Они не понимают. Один Захарыч понимает.

 

На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.

 

– Вот.

 

Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.

 

Кузнец долго разглядывал его.

 

– Смолокур, – сказал он.

 

– Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом.

 

– Таких нету теперь.

 

– Я знаю.

 

– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?

 

– Песню поет.

 

– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?

 

– Рассказывали.

 

Кузнец вернул Васеке смолокура.

 

– Похожий.

 

– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть!

 

– Все смолокуры?

 

– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

 

– А у кого ты учился?

 

– А сам… ни у кого.

 

– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…

 

– Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые.

 

– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.

 

– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.

 

– Смеются над тобой люди.

 

– Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.

 

Кузнец опять рассмеялся.

 

– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?

 

– А что?

 

– Совестно небось так говорить.

 

– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.

 

– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.

 

– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.

 

– А артистку ты где видел?

 

– В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.

 

– А они тебя?

 

Васека слегка покраснел.

 

– Тут я затрудняюсь тебе сказать.

 

– Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла.

 

Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.

 

– Не можешь ответить?

 

– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.

 

…С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками -длинный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал:

 

                        Пусть говорят, что я ведра починяю,

                        Эх, пусть говорят, что я дорого беру!

                        Две копейки – донышко,

                        Три копейки – бок…

 

– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.

 

– Здорово, – отвечал Васека.

 

И шел дальше.

 

Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина.

 

О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талантливый. Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку.

 

– … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!.. Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь». Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в воздухе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек… душа у тебя была.

 

Васека, с повлажневшими глазами, слушал.

 

– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул…

 

– Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все.

 

… Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько:

 

– Сарынь на кичку.

 

Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.

 

А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.

 

 

 

Приходил Захарыч, спрашивал:

 

– Василий Егорыч дома?

 

– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика.

 

– Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки».

 

– Здорово, Захарыч.

 

Захарыч косился на верстак.

 

– Не кончил еще?

 

– Нет. Скоро уж.

 

– Показать можешь?

 

– Нет.

 

– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…

 

Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.

 

Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.

 

– Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел:

 

                        О-о-эх, воля, моя воля!

                        Воля вольная моя.

                        Воля – сокол в поднебесье,

                        Воля – милые края…

 

У Васеки перехватывало горло от любви и горя.

 

Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться.

 

– Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и крутил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше…

 

Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке.

 

… День этот наступил.

 

Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча.

 

– Захарыч! Все… иди. Доделал я его.

 

Захарыч вскочил, подошел к верстаку…

 

Вот что было на верстаке:

 

… Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе. Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана. Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались. С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.

 

«Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он.

 

Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам…

 

Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся.

 

– Хотел пойти выпить, но… не надо.

 

– Ну как, Захарыч?

 

– Это… Никак. – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.

 

Васека мучительно сморщился и заморгал.

 

– Не надо, Захарыч…

 

– Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..

 

Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.

 

Сидели и плакали.

 

– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..

 

– И брата?

 

– И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата.

 

 

Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах.

 

По поселку ударили третьи петухи.