На парусном судне "Зазноба" служил матросом один литвин, Заторский, пудов на шесть дядя. Силы медвежьей. Бывает, тянут хлопцы брас*, пятеро их стоит, тужатся, жилятся; Заторский подойдёт, упрется - те только за ним слабину подбирают за кнехт крепят.

 

______________

 

* Брас - снасть, которой поворачивают рею.

 

Он откудова-то из лесов был и мужицкой повадки своей не бросал: хоть за мокрое берется, а непременно вперед в руки поплюет. Ноги узловатые, как коренья, и ходит, будто за землю хватается, так и гребет.

 

Бить он никогда никого не бил. Возятся с ним ребята, иной раз - в штиль ведь делать-то нечего - бросаются, как собаки на медведя, а он только смеется. Потом поплюет в руки, сгребет троих, что хвороста охапку, и положит, не торопясь, на палубу. Добрый был и неразговорчивый. Это уж когда с полчаса все молчат, он, бывало, вдруг хриплым басом заведет: "А у нас в зиму - самая охота". Смешно: штиль, жара, море - как масло, а он про снег, про берлоги. Только это редко с ним бывало.

 

На берег идешь: там в случае скандальчик или что - за ним, как за каменной горой - в обиду не даст.

 

Вот как-то раз сидим мы на берегу в пивной, и Заторский с нами. Денег мало, так что выпиваем потихоньку. Молчат все.

 

Заторский уж начал объяснять, как у них там на волка капканы ставят, а Простынев вдруг перебивает:

 

- Идем в цирк!

 

Идем да идем - и так пристал: болтает, ломается. И ведь черт его знает, как он у нас на судне завелся: в каком-то порту подобрали. Жиденький весь какой-то, скользкий, дрыгается. Ну, слякоть одна.

 

И вечно врет. То говорит, что из Москвы, то он саратовский. А может быть, он и не Простынев вовсе? То у него мать вдова, то он у тетки жил. Так его и звали: теткин сын.

 

Выпил он на грош, а орет на весь кабак: в цирк, да в цирк. А по нему, шельме, видно, что это он неспроста. И все около Заторского пляшет, за рукав тянет: ничего, мол, стоить не будет, так пустят, без денег, у него там знакомые. И крестится и ругается - это все у него вместе.

 

Пошли мы - так он надоел. Знали, что врал. Так и оказалось: заплатили. С разговором, правда, а все-таки заплатили. Сели.

 

Смотрим представленье. Ну, как обыкновенно: лошади, клоуны. Наверху человек двоих в зубах держал. Заторский посмотрел:

 

- Ну, - говорит, - ежели этот кусит...

 

И головой только помотал.

 

Под конец музыка остановилась, выходит человек в вязаной фуфайке и с ним кенгура. В рост человека зверь, серой масти. На задних ногах, как на лыжах стоит; передние лапки короткие, как ручки. И на всех четырех лапах у него рукавицы шарами и крепко к лапам примотаны ремешками.

 

У этого, что его вывел, такие же шары на руках. Вышел распорядитель на середину и говорит:

 

- Сейчас почтеннейшей публике австралийский зверь кенгура покажет упражнение в боксе. Редкий случай искусства.

 

И вот этот человек в вязанке давай наступать на свою кенгуру с кулаками.

 

Она живо заработала ручками - трах-трах! - лап не видно. Хозяин отбивается, но, видать, она его не очень-то садит - ученая.

 

Всем смешно, все хлопают. Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала драться.

 

Опять выходит распорядитель, поднял руку, музыка остановилась.

 

- Вот, - говорит, - публика убедилась наглядно, как работает австралийский зверь кенгура! Желающие испытать свои силы, могут выступить в бой без перчаток. Кенгура работает в перчатках. Если кто победит зверя, получает немедленно тут же сто рублей деньгами.

 

Весь цирк молчит - слышно, как фонари жужжат.

 

Вдруг слышу:

 

- Есть желающий!

 

- Здесь!

 

Гляжу - это Простынев орет. Подплясывает, тянет Заторского за рукав. Заторский стыдился, покраснел, отмахивается. Весь цирк на него пялится, орут все:

 

- На арену! Га! А!

 

Такой содом поднялся. Заторский в ноги глядит, а Простынев, теткин сын, вскочил на сиденье, на Заторского руками тычет - "вот! вот!", да вдруг как сорвет с него фуражку и швырнул на арену.

 

Заторский вскочил - в проход, вниз, через барьер, за фуражкой.

 

Только он на арену - кенгура прыг! И загородила фуражку. Головка у ней маленькая, собачья, стоит и кулачками пошевеливает - и около самой фуражки.

 

Тут распорядитель махнул рукой, и барабан в оркестре ударил дробь.

 

Заторский что-то кричит на кенгуру - ничего за барабаном не слыхать, а кенгура на него хитро так и зло глядит и все кулачками шевелит. Дразнит. Уперлась хвостом в песок, хвост у ней мясистый, упористый - твердо стоит, проклятая.

 

Заторский на нее рукой, как на теленка, по-деревенски - видно, отпугнуть хотел.

 

Вдруг кенгура задней ногой, как лыжей, - бах ему в живот. Да здорово! Заторский так и сел, глаза выпучил. Вдруг, вижу, озверело лицо, побагровел весь, вскочил да как заревет быком - куда твой барабан! Как рванется на кенгуру - раз! раз! Сбил с ног и с хвоста, с этого, насел. Весь цирк на ноги встал, и барабан оборвался.

 

А Заторский и себя не помнит: где и что. Сидит на кенгуре и молотит, морду ей в песок вколачивает.

 

Хозяин к нему - куда тут... И распорядитель и циркачи все вскочили еле оторвали. Поставили Заторского на ноги.

 

Он огляделся, вспомнил, где он, и бегом в проход, вон из цирка, как был - без шапки. Мы за ним.

 

Нагнали его на углу. А он отдышаться, отплеваться не может.

 

Я ему:

 

- Чего ты озверел-то?

 

- Тьфу, - говорит, - обидно... зверь ведь... а с подлостью.

 

А тут Простынев нагоняет.

 

- Получил, - говорит. - Половина мне, потому без меня ты и не пошел бы!

 

Смотрю, Заторский снова озверел, как зарычит:

 

- Иди ты к...

 

Простынева и след простыл. Больше мы его и не видели.

 

А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли.