Страница 1 из 24
ГЛАВА I
Отъезд
В моих ушах еще звучит пронзительный свисток локомотива, шумят колеса
поезда - и весь этот шум и грохот покрывают дорогие моему сердцу слова:
- Христос с тобой, деточка!
Эти слова сказала мама, прощаясь со мною на станции.
Бедная, дорогая мама! Как она горько плакала! Ей было так тяжело
расставаться со мною!
Брат Вася не верил, что я уезжаю, до тех пор пока няня и наш кучер
Андрей не принесли из кладовой старый чемоданчик покойного папы, а мама
стала укладывать в него мое белье, книги и любимую мою куклу Лушу, с
которой я никак не решилась расстаться. Няня туда же сунула мешок вкусных
деревенских коржиков, которые она так мастерски стряпала, и пакетик
малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления. Тут только, при виде
всех этих сборов, горько заплакал Вася.
- Не уезжай, не уезжай, Люда, - просил он меня, обливаясь слезами и
пряча на моих коленях свою курчавую головенку.
- Люде надо ехать учиться, крошка, - уговаривала его мама, стараясь
утешить. - Люда приедет на лето, да и мы съездим к ней, может быть, если
удастся хорошо продать пшеницу.
Добрая мамочка! Она знала, что приехать ей не удастся - наши средства,
слишком ограниченные, не позволят этого, - но ей так жаль было огорчать нас
с братишкой, все наше детство не расстававшихся друг с другом!..
Наступил час отъезда. Ни я, ни мама с Васей ничего не ели за ранним
завтраком. У крыльца стояла линейка; запряженный в нее Гнедко умильно
моргал своими добрыми глазами, когда я в последний раз подала ему кусок
сахару. Около линейки собралась наша немногочисленная дворня: стряпка Катря
с дочуркой Гапкой, Ивась - молодой садовник, младший брат кучера Андрея,
собака Милка - моя любимица, верный товарищ наших игр - и, наконец, моя
милая старушка няня, с громкими рыданиями провожающая свое "дорогое
дитятко".
Я видела сквозь слезы эти простодушные, любящие лица, слышала
искренние пожелания "доброй панночке" и, боясь сама разрыдаться навзрыд,
поспешно села в бричку с мамой и Васей.
Минута, другая, взмах кнута - и родимый хутор, тонувший в целой роще
фруктовых деревьев, исчез из виду. Потянулись поля, поля бесконечные,
милые, родные поля близкой моему сердцу Украины. А день, сухой, солнечный,
улыбался мне голубым небом, как бы прощаясь со мною...
На станции меня ждала наша соседка по хуторам, бывшая институтка,
взявшая на себя обязанность отвезти меня в тот самый институт, в котором
она когда-то воспитывалась.
Недолго пришлось мне побыть с моими в ожидании поезда. Скоро подползло
ненавистное чудовище, увозившее меня от них. Я не плакала. Что-то тяжелое
надавило мне грудь и клокотало в горле, когда мама дрожащими руками
перекрестила меня и, благословив снятым ею с себя образком, повесила его
мне на шею.
Я крепко обняла дорогую, прижалась к ней. Горячо целуя ее худенькие,
бледные щеки, ее ясные, как у ребенка, синие глаза, полные слез, я обещала
ей шепотом:
- Мамуля, я буду хорошо учиться, ты не беспокойся.
Потом мы обнялись с Васей, и я села в вагон.
Дорога от Полтавы до Петербурга мне показалась бесконечной.
Анна Фоминишна, моя попутчица, старалась всячески рассеять меня,
рассказывая мне о Петербурге, об институте, в котором воспитывалась она
сама и куда везла меня теперь. Поминутно при этом она угощала меня
пастилой, конфектами и яблоками, взятыми из дома. Но кусок не шел мне в
горло. Лицо мамы, такое, каким я его видела на станции, не выходило из
памяти, и мое сердце больно сжималось.
В Петербурге нас встретил невзрачный, серенький день. Серое небо
грозило проливным дождем, когда мы сходили на подъезд вокзала.
Наемная карета отвезла нас в большую мрачную гостиницу. Я видела,
сквозь стекла ее, шумные улицы, громадные дома и беспрерывно снующую толпу,
но мои мысли были далеко-далеко, под синим небом моей родной Украины, в
фруктовом садике, подле мамочки, Васи, няни...