Чарская Лидия Алексеевна. Повести и рассказы
Глава XIII
Снова дома. Две клятвы
Луна пряталась и выходила снова, и снова пряталась за тучу, а Шалый
все несся и несся вперед... Кругом, темнея, высились великаны-горы, точно
призраки исполинских духов. Я скакала без мысли, без чувства... Голова моя
не работала... Мне теперь не было ни страшно, ни жутко... Ужасное волнение
сменилось полнейшим равнодушием... Сердце молчало... мозг тоже... Странная
сонливость овладевала мной... Я уже начала склоняться к шее лошади, борясь
последними силами с нежеланной дремотой, как вдруг совсем близко от меня
прозвучали копыта коня.
- Погоня! - вихрем пронеслось в моем мозгу и я конвульсивно сжала
ногами бока Шалого. Но погоня настигала... Вот она ближе... ближе... вот
уже ясно слышится храп передовой лошади. Я зажмуриваю глаза. "Сейчас
смерть... - реет в моей голове быстрая мысль... - Стоило Магоме спасать
меня, для того чтобы судьба снова толкнула меня в холодные объятия смерти!"
- Ну, Шалый, ну, милый, скорее, скорее!.. - понукала и моего любимца,
и он скакал так, как может только скакать волшебный конь в какой-нибудь
сказке...
И все-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!..
Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Он,
я видела ясно, заглядывал на меня сбоку и вдруг, поравнявшись со мною,
внезапно вскрикнул:
- Матушка! Княжна! Стойте, ведь свои же... Это я - Михако... Еле
признал... Стойте!..
Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь
минула, будто солнечный свет одолел тьму... Я смеялась и рыдала, как
безумная... Мне вторило далекое эхо гор: словно горные духи выказывали мне
свое сочувствие.
Михако схватил поводья и остановил Шалого... Минута... и я уже была у
него в седле... Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за
мною... Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако
плакал от счастья вместе со мною... Потом, будучи не в силах одолеть
подступившей дремоты, я обняла грубо солдатскую шею Михако и... заснула...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сон мой длился долго... Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали
все быстрее и быстрее. Голова моя горела, как в огне, тело ныло... Я
слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода...
- Это Кура... - подсказывал мне сон, - значит, уже близко, значит, я
уже скоро-скоро увижу папу!..
Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся... еще... еще немного... и
заскрипели ворота... забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза
сквозь смежившиеся веки. Это огни... Слышны голоса, топот... Чей-то крик -
не то отчаянный, не то радостный... Это Барбале, я узнаю ее голос... Потом
кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно-вопрошающий, полный
страдания голос:
- Где она? Жива ли?
Я делаю невероятное усилие и открываю глаза. Их почти ослепляет свет.
Но все-таки я отлично вижу его. Он протягивает руки... Его лицо полно
невыразимого счастья.
- Папа! - отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди.
- Дитя мое! дорогое мое дитя! - шепчет он между поцелуями и слезами и,
предшествуемый людьми, несет меня в дом.
Он сам раздевает меня, не подпуская Барбале, кладет в постель и вдруг
из груди его рвется не то стон, не то мольба, полная отчаяния:
- Скажи мне! поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не
сделаешь!
Я только наклоняю голову в ответ, потому что слезы давят мне горло и
не дают произнести слова.
- Нет, нет, - говорю я, наконец, - никогда, клянусь тебе дедой, отец,
никогда!
Он видит глаза, красноречиво устремленные на портрет той, которую мы
оба так любили, - на портрет моей дорогой матери - и вдруг, простерев к ней
руки, он говорит глубоким, за душу хватающим голосом:
- А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя!
Поняла ли ты меня, малютка?..
О, да, я поняла его, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я
поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее.
- А теперь расскажи мне все, - попросил он меня, - расскажи!
И я тотчас же исполнила желание моего дорогого. Все без утайки
поведала я ему. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка
Абрека.
- Ему не будет пощады, - проговорил он сквозь зубы и порывисто нежно
обнял меня, как бы желая вознаградить этой лаской за все пережитые мною
страхи.
- А Магома, папа! ведь если полиция поймает душманов, - они пощадят
Магому?
- Ну, разумеется, дитя мое!.. Я сам буду хлопотать за твоего
спасителя... А теперь усни... закрой свои глазки...
И ни одного упрека, ни одного, за все те мученья... которые я
доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой
отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину
перед тобою, мой необдуманный поступок?.. И я бранила себя и целовала его
руки, эти нежные руки, гладившие мои щеки, мокрые от детских, сладостных
слез...
Я уснула в эту ночь примиренная, радостная, счастливая...