II 

 

    Почти всю эту ночь не спал Жилин. Ночи короткие были. Видит — в щелке светиться стало. Встал Жилин, раскопал щелку побольше, стал смотреть. 

 

    Видна ему из щелки дорога — под гору идет, направо сакля [Сакля — жилище кавказских горцев] татарская, два дерева подле ней. Собака черная лежит на пороге, коза с козлятами ходит — хвостиками подергивают. Видит — из-под горы идет татарка молоденькая, в рубахе цветной, распояской, в штанах и сапогах, голова кафтаном покрыта, а на голове большой кувшин жестяной с водой. Идет, в спине подрагивает, перегибается, а за руку татарчонка ведет бритого, в одной рубашонке. Прошла татарка в саклю с водой, вышел татарин вчерашний с красной бородой, в бешмете [Бешмет — верхняя одежда] в шелковом, на ремне кинжал серебряный, в башмаках на босу ногу. На голове шапка высокая, баранья, черная, назад заломлена. Вышел, потягивается, бородку красную сам поглаживает. Постоял, велел что-то работнику и пошел куда-то. 

 

    Проехали потом на лошадях двое ребят к водопою. У лошадей храп [Храп — здесь: нижняя часть морды у лошади] мокрый. Выбежали еще мальчишки бритые в одних рубашках, без порток, собрались кучкой, подошли к сараю, взяли хворостину и суют в щелку. Жилин как ухнет на них: завизжали ребята, закатились бежать прочь — только коленки голые блестят. 

 

    А Жилину пить хочется, в горле пересохло. Думает: «Хоть бы пришли проведать». Слышит — отпирают сарай. Пришел красный татарин, а с ним другой, поменьше ростом, черноватенький. Глаза черные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одет черноватый еще лучше: бешмет шелковый синий, галунчиком [Галунчик, галун — тесьма, нашивка золотого или серебряного цвета] обшит. Кинжал на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже серебром обшиты. А на тонких башмачках другие, толстые башмаки. Шапка высокая, белого барашка. 

 

    Красный татарин вошел, проговорил что-то, точно ругается, и стал, облокотился на притолку, кинжалом пошевеливает, как волк исподлобья косится на Жилина. А черноватый — быстрый, живой, так весь на пружинах и ходит — подошел прямо к Жилину, сел на корточки, оскаливается, потрепал его по плечу, что-то начал часто-часто по-своему лопотать, глазами подмигивает, языком прищелкивает. Все приговаривает: 

 

    — Корошо урус! корошо урус! 

 

    Ничего не понял Жилин и говорит: 

 

    — Пить, воды пить дайте. 

 

    Черный смеется. 

 

    — Корош урус, — все по-своему лопочет. 

 

    Жилин губами и руками показал, чтоб пить ему дали. 

 

    Черный понял, засмеялся, выглянул в дверь, кликнул кого-то: 

 

    — Дина! 

 

    Прибежала девочка, тоненькая, худенькая, лет тринадцати и лицом на черного похожа. Видно, что дочь. Тоже глаза черные, светлые и лицом красивая. Одета в рубаху длинную, синюю, с широкими рукавами и без пояса. На полах, на груди и на рукавах оторочено красным. На ногах штаны и башмачки, а на башмачках другие, с высокими каблуками, на шее монисто [Монисто — ожерелье из бус, монет или цветных камней], все из русских полтинников. Голова непокрытая, коса черная, и в косе лента, а на ленте привешены бляхи и рубль серебряный. 

 

    Велел ей что-то отец. Убежала и опять пришла, принесла кувшинчик жестяной. Подала воду, сама села на корточки, вся изогнулась так, что плечи ниже колен ушли. Сидит, глаза раскрыла, глядит на Жилина, как он пьет, — как на зверя какого. 

 

    Подал ей Жилин назад кувшин. Как она прыгнет прочь, как коза дикая. Даже отец засмеялся. Послал ее еще куда-то. Она взяла кувшин, побежала, принесла хлеба пресного на дощечке круглой и опять села, изогнулась, глаз не спускает, смотрит. 

 

    Ушли татары, заперли опять двери. Погодя немного приходит к Жилину ногаец и говорит: 

 

    — Айда, хозяин, айда! 

 

    Тоже не знает по-русски. Только понял Жилин, что велит идти куда-то. 

 

    Пошел Жилин с колодкой, хромает, ступить нельзя, так и воротит ногу в сторону. Вышел Жилин за ногайцем. Видит — деревня татарская, домов десять и церковь ихняя, с башенкой. У одного дома стоят три лошади в седлах. Мальчишки держат в поводу. Выскочил из этого дома черноватый татарин, замахал рукой, чтоб к нему шел Жилин. Сам смеется, все говорит что-то по-своему, и ушел в дверь. Пришел Жилин в дом. Горница хорошая, стены глиной гладко вымазаны. В передней стене пуховики пестрые уложены, по бокам висят ковры дорогие; на коврах ружья, пистолеты, шашки — все в серебре. В одной стене печка маленькая вровень с полом. Пол земляной, чистый, как ток, и весь передний угол устлан войлоками; на войлоках ковры, и на коврах пуховые подушки. И на коврах в одних башмаках сидят татары: черный, красный и трое гостей. За спинами у всех пуховые подушки подложены, а перед ними на круглой дощечке блины просяные, и масло коровье распущено в чашке, и пиво татарское — буза, в кувшинчике. Едят руками, и руки все в масле. 

 

    Вскочил черный, велел посадить Жилина к сторонке, не на ковер, а на голый пол; залез опять на ковер, угощает гостей блинами и бузой. Посадил работник Жилина на место, сам снял верхние башмаки, поставил у двери рядком, где и другие башмаки стояли, и сел на войлок поближе к хозяевам, смотрит, как они едят, слюни утирает. 

 

    Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же, как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком. Стали мыть руки татары, потом сложили руки, сели на коленки, подули во все стороны и молитвы прочли. Поговорили по-своему. Потом один из гостей-татар повернулся к Жилину, стал говорить по-русски. 

 

    — Тебя, — говорит, — взял Кази-Мугамет, — сам показывает на красного татарина, — и отдал тебя Абдул-Мурату, — показывает на черноватого. — Абдул-Мурат теперь твой хозяин. 

 

    Жилин молчит. Заговорил Абдул-Мурат и все показывает на Жилина, и смеется, и приговаривает: 

 

    — Солдат, урус, корошо, урус. 

 

    Переводчик говорит: 

 

    — Он тебе велит домой письмо писать, чтобы за тебя выкуп прислали. Как пришлют деньги, он тебя пустит. 

 

    Жилин подумал и говорит: 

 

    — А много ли он хочет выкупа? 

 

    Поговорили татары; переводчик и говорит: 

 

    — Три тысячи монет. 

 

    — Нет, — говорит Жилин, — я этого заплатить не могу. 

 

    Вскочил Абдул, начал руками махать, что-то говорит Жилину — все думает, что он поймет. Перевел переводчик, говорит: 

 

    — Сколько же ты дашь? 

 

    Жилин подумал и говорит: 

 

    — Пятьсот рублей. 

 

    Тут татары заговорили часто, все вдруг. Начал Абдул кричать на красного, залопотал так, что слюни изо рта брызжут. 

 

    А красный только жмурится да языком пощелкивает. 

 

    Замолчали они, переводчик говорит: 

 

    — Хозяину выкупа мало пятьсот рублей. Он сам за тебя двести рублей заплатил. Ему Кази-Мугамет был должен. Он тебя за долг взял. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь, в яму посадят, наказывать будут плетью. 

 

    «Эх, — думает Жилин, — с ними что робеть, то хуже». 

 

    Вскочил на ноги и говорит: 

 

    — А ты ему, собаке, скажи, что, если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак. 

 

    Пересказал переводчик, опять заговорили все вдруг. 

 

    Долго лопотали, вскочил черный, подошел к Жилину. 

 

    — Урус, — говорит, — джигит, джигит урус! 

 

    Джигит по-ихнему значит «молодец». И сам смеется; сказал что-то переводчику, а переводчик говорит: 

 

    — Тысячу рублей дай. 

 

    Жилин стал на своем: 

 

    — Больше пятисот рублей не дам. А убьете — ничего не возьмете. 

 

    Поговорили татары, послали куда-то работника, а сами то на Жилина, то на дверь поглядывают. Пришел работник, и идет за ним человек какой-то, высокий, толстый, босиком и ободранный; на ноге тоже колодка. 

 

    Так и ахнул Жилин — узнал Костылина. И его поймали. Посадили их рядом; стали они рассказывать друг другу, а татары молчат, смотрят. 

 

    Рассказал Жилин, как с ним дело было; Костылин рассказал, что лошадь под ним стала и ружье осеклось и что этот самый Абдул нагнал его и взял. 

 

    Вскочил Абдул, показывает на Костылина, что-то говорит. Перевел переводчик, что они теперь оба одного хозяина и кто прежде деньги даст, того прежде отпустят. 

 

    — Вот, — говорит Жилину, — ты все серчаешь, а товарищ твой смирный; он написал письмо домой, пять тысяч монет пришлют. Вот его и кормить будут хорошо и обижать не будут. 

 

    Жилин и говорит: 

 

    — Товарищ как хочет, он, может, богат, а я не богат. Я, — говорит, — как сказал, так и будет. Хотите — убивайте, пользы вам не будет, а больше пятисот рублей не напишу. 

 

    Помолчали. Вдруг как вскочит Абдул, достал сундучок, вынул перо, бумаги лоскут и чернила, сунул Жилину, хлопнул по плечу, показывает: «Пиши». Согласился на пятьсот рублей. 

 

    — Погоди еще, — говорит Жилин переводчику, — скажи ты ему, чтоб он нас кормил хорошо, одел-обул, как следует, чтоб держал вместе, — нам веселее будет, и чтобы колодку снял. 

 

    Сам смотрит на хозяина и смеется. Смеется и хозяин. Выслушал и говорит: 

 

    — Одежу самую лучшую дам: и черкеску, и сапоги, хоть жениться. Кормить буду, как князей. А коли хотят жить вместе, пускай живут в сарае. А колодку нельзя снять, — уйдут. На ночь только снимать буду. — Подскочил, треплет по плечу. — Твоя хорош, моя хорош! 

 

    Написал Жилин письмо, а на письме не так написал — чтобы не дошло. Сам думает: «Я уйду». 

 

    Отвели Жилина с Костылиным в сарай, принесли им туда соломы кукурузной, воды в кувшине, хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские. Видно, — с убитых солдат стащили. На ночь сняли с них колодки и заперли в сарай.